Боги среди людей

Театральным жестом тетушка приложила ладонь к уху. Расфуфыренная как павлин, она была здесь совершенно не к месту, особенно в этой затейливой, красной, как пожарный сигнал, шляпе с двумя пышными фазаньими перьями, колыхавшимися от малейшего движения. Не ровен час — охотники подстрелят такую дичь; он бы не удивился. И поделом будет, подумал Тедди. Время от времени ему разрешались — не кем-нибудь, а его собственной волей — варварские мысли: естественно, неозвученные. («Хорошие манеры, — наставляла мама, — это доспехи, которые следует надевать каждое утро».)

— Что я должна слышать? — переспросила наконец тетка.

— Песню. — Он запасся терпением. — Песню жаворонка. Все, уже смолкла, — добавил он, поскольку тетка упорно делала вид, будто прислушивается.

— Может, сейчас опять начнется.

— Вряд ли. Жаворонок улетел. Тю-тю. — Для пущей убедительности Тедди захлопал руками, как крыльями.

Ее знакомство с миром птиц ограничивалось фазаньими перьями. Да и от мира животных она была очень далека. Кошку и то не держала. К дворняжке Трикси, которая сейчас бежала впереди, с азартом обнюхивая пересохшую канаву, тетушка относилась с полным равнодушием. Трикси, самая верная его спутница, всегда была рядом, буквально со щенячьей поры, когда умещалась в кукольном домике его сестер.

Неужели тетушка ждет, что ее будут просвещать? — спрашивал себя Тедди. А иначе зачем они сюда тащились?

— Жаворонка узнают по его пению, — назидательно сообщил он. — По прекрасному пению.

Просвещать тетку в вопросах прекрасного было, разумеется, гиблым делом. Прекрасное — это данность, которую ты либо воспринимаешь, либо нет. Его сестры, Памела и Урсула, воспринимали. А старший брат Морис — нет. Братишка Джимми для прекрасного был еще слишком мал, а отец, как видно, слишком стар. У отца, Хью, была граммофонная пластинка «Взлетающий жаворонок»,^{1} которую они слушали дождливыми воскресными днями. Но та чарующая музыка и близко не стояла к настоящей песне жаворонка. «Искусство, — говорила, точнее, внушала ему мать, Сильви, — призвано нести истину о предмете, а не быть истиной». Покойный дед Тедди по материнской линии был известным художником, и такое родство позволяло маме выносить авторитетные суждения об искусстве. Равно как и о прекрасном, считал Тедди. Все эти понятия — Искусство, Истина, Прекрасное — в маминых устах будто бы начинались с прописной буквы.

— Если жаворонок летает высоко, — без всякой надежды продолжал он, обращаясь к Иззи, — значит погода ясная.

— Ну, знаешь ли, ясную погоду видно безо всяких птичек: достаточно посмотреть вокруг, — сказала Иззи. — Сегодня, к примеру, погодка чудная. Люблю солнце, — добавила она, закрыв глаза и воздев к небу наштукатуренное лицо.

«Кто ж не любит солнца?» — подумал Тедди. Исключение составляла разве что его родная бабушка, жившая затворницей в Хэмпстеде: у нее в гостиной всегда были задернуты тяжелые бархатные шторы, чтобы не впускать в дом солнечный свет. Или чтобы не выпускать мрак.

«Рыцарский устав», затверженный наизусть из «Руководства по скаутингу»,^{2} которое помогало ему в минуты растерянности (даже теперь, когда он по своей воле отошел от скаутского движения), гласил: «Рыцарство требует, чтобы юноши радостно и с доброй волей выполняли самую тяжелую и черную работу и чтобы они делали добро другим».

Видимо, к такому разряду обязанностей относилась и прогулка с Иззи. Как ни крути, это была тяжелая работа.

Заслонив глаза от солнца, он поискал в небе жаворонка. Тот больше не появлялся; пришлось довольствоваться маневрами ласточек. Ему вспомнился Икар: каким, интересно, выглядел он с земли? Наверное, огромным. Но ведь Икар — это миф, правда? После летних каникул Тедди предстояло отправиться в школу-интернат, но прежде нужно было многое разложить по полочкам. «Учись быть стоиком, дружище, — советовал ему отец. — Тебя ждет испытание — в этом, по моему разумению, и заключается весь смысл. Советую тебе держаться ниже парапета, — добавлял он. — Не тонуть, но и не высовываться, а барахтаться, так сказать, посередке».

Эту школу, по словам бабушки (той самой, из Хэмпстеда, единственной, поскольку мать Сильви давным-давно умерла), окончили «все мужчины у нас в роду»; можно было подумать, это закон, соблюдаемый с незапамятных времен. Тедди подозревал, что и сына его ждет та же участь, хотя сын еще только маячил где-то в невообразимо далеком будущем. На самом деле даже и не маячил — в его будущем имелась лишь дочка Виола, а сыновей не предвиделось. Об этом оставалось только сожалеть (не вслух, естественно, и уж тем более не в присутствии Виолы, которая ответила бы возмущенной отповедью).

Тедди поразился, когда Иззи вдруг запела и, что совсем уж невероятно, стала приплясывать. «Alouette, gentille alouette».^{3} Французского он, считай, не знал, но словечко «gentille» звучало красиво.

— Слышал это? — спросила Иззи.

— Нет.