Боги войны

— Миша, вперед! — Трегубов сжал ручки наводки так, что, казалось, они вот-вот хрустнут под пальцами.

Больше не было приказов, Устава, и даже голос Коршунова не мог сейчас уже ничего изменить. Когда в душе клокочет ненависть, пустота внутри поглощает все, оставляя только добытый кровью боевой опыт и желание бить врага, пока видят глаза, слушаются руки и остаются снаряды и боеукладках.

И еще. Там, за спиной, горстка выживших людей. Своих людей.

Они надеются на тебя, старший лейтенант Трегубов.

А черные силуэты лезут со всех сторон, и многострадальная броня уже третий раз отзывается на рикошеты нестерпимым звоном, оглушительным даже среди дизельного рева. Бербатов мечется от укладки к накатнику, вниз без счета летят пустые гильзы… Миша выписывает фантастические кренделя, и «тридцатьчетверка» все еще может воевать.

Грохот. Горячий тяжелый воздух. Пот. Горький привкус во рту. Ватные ноги. Пальцы содраны в кровь. Ненависть.

Тяжелый молот попадания снова накрывает танк. Пристрелялись, падлы!

В голове эхом отзывается боль, и почти одновременно кричит Миша:

— Семашко контужен!

Нет времени переживать. Второй выстрел подряд уходит мимо, вражеская машина ползет вперед, неудержимо, победно ползет, и лишь песок от близких разрывов бессильно барабанит по черной броне.

— Снаряд! — яростно прохрипел Трегубов.

Лоснящееся от пота лицо Бербатова выплыло из вонючей, густой темноты, сверкнув белыми зубами:

— Йест, командир!

Выстрел! Попадание! «Пантера» вздрогнула, замерла, потом неуклюже сдала назад.

«Ноль-девятнадцатый» горел: на моторном отсеке плясали огоньки, за кормой стелился жирный черный дым. Но экипаж пока держался, там тоже понимали, что означает приказ: «терпеть».

Чужие самоходки били из-за «тигров», здоровенные угловатые тяжи прикрывали их броней. И тоже ловили в перекрестья прицелов русские танки. Долго им не продержаться.

Вспышка. Взрыв! Грохот. Шум в ушах. Соленый пот… Или это кровь?

Доколе? Где подмога? Где наши?

Трегубов не видел, как бронебойная плюха разворотила «ноль-девятнадцатому» борт, Миша в этот момент загнал танк в узкий проход между грудами проржавевших корпусов. Осевшая рыжая труха, пыль и целый водопад песка накрыли «тридцатьчетверку», и экипаж получил минутную передышку.

Что-то простонал контуженный Семашко, мехвод протянул ему флягу. Бербатов, обжигаясь, распихивал по нижней укладке стреляные гильзы. Степан вытер лоб, поправил шлем и, конечно, не мог услышать, как кричат, сгорая заживо в охваченной пожаром машине, танкисты «ноль-девятнадцатого».

В роте «Тула» осталась последняя штатная единица, израненный Т-34 со смертельно уставшим экипажем.

— Больше нэт снарядов, командир, — спокойно, все так же улыбаясь, доложил Бербатов. И медленно осел на пол боевого отделения. Вместе с боекомплектом у заряжающего кончились и силы.

— Ведра, передайте Звезде… Нет больше Тулы. Снарядов тоже нет.

— Вас понял, Тула. Уходи, Степан.

Голос был незнакомый, хотя Трегубов знал многих самоходчиков. Но сейчас это было неважно.

«Тридцатьчетверка» чуть подалась вперед, и старший лейтенант едва не отпрянул от прицела: огромный черный «тигр» стоял почти напротив их укрытия.

Он их пока не видел.

Последний снаряд. Трегубов аккуратно нащупал ногой педаль спуска.

— Ми-и-иша-а-а… — медленно протянул он.

Из-за первого «Тигра» показался второй. Потом и третий. Черные силуэты множились, как будто кто-то рисовал их один за одним на пыльном и буром холсте Долины Ржавых.

— Отставить, Миша — Трегубов вышел на общую волну и заорал что есть сил: — Ведра! Передать Звезде! Квадрат три-девять, ориентир — свалка! Артиллерия — огонь!

Молчание. Тихий рокот дизеля. Чужие танки все ближе.

— Тула, Звезда запрашивает подтверждение целей…

— Да мать твою! Огонь!..! — Степан зло выматерился в голос, глотая горькие слезы ненависти. — Стрелять по моим данным!

За несколько километров от места боя артиллеристы заняли места по боевой тревоге. Остроносые, тускло блестящие, голодные до попаданий снаряды скользнули в лотки, и длинные хоботы стволов неудержимо поползли вверх.

— Звезда! Огонь! — Степан забыл, что на базе его, скорее всего, не слышат, и на все голоса просил, умолял, уговаривал. — Стреляйте, мать! Ну же!