Боги жаждут

Гамлен ответил, что он человек слишком незначительный, чтобы ввести ее в дом к Марату, и что, в конце концов, ей не нужно никакого посредника: как ни занят Марат, он все-таки, вопреки тому, что говорят, доступен любому гражданину.

И Гамлен прибавил:

— Он примет вас, гражданка, если вы несчастны, ибо у него великое сердце, отзывчивое на страдания и жалостливое к скорбящим. Он примет вас, если вы намерены сделать ему какое-нибудь сообщение, касающееся общественного блага: он посвятил себя делу разоблачения изменников.

Гражданка Рошмор ответила, что она была бы счастлива приветствовать в лице Марата знаменитого гражданина, оказавшего отечеству великие услуги, способного оказать еще большие, и что она хотела бы свести этого законодателя с богатыми филантропами, которые имеют благие намерения и могли бы дать ему новые средства удовлетворить его пылкую любовь к человечеству.

— Желательно, — прибавила она, — привлечь богачей к деятельности на пользу общества.

На самом же деле гражданка обещала банкиру Морхардту свести его за обедом с Маратом.

Швейцарец, как и Друг Народа, Морхардт вошел в соглашение с несколькими членами Конвента — Жюльеном (из Тулузы), Делоне (из Анжера) и бывшим капуцином Шабо — в целях спекуляции акциями Индийской компании. Эта крайне несложная игра сводилась к тому, чтобы путем мошеннических махинаций заставить упасть акции до шестисот пятидесяти ливров и, скупив их по этой цене в возможно большем количестве, успокоительными мероприятиями вздуть затем цену до четырех — пяти тысяч. Но Шабо, Жюльен, Делоне были окончательно скомпрометированы. Лакруа, Фабр д'Эглантин и даже Дантон находились под подозрением. Главный биржевой воротила барон де-Батц искал в Конвенте новых сообщников и советовал банкиру Морхардту познакомиться с Маратом.

Мысль контрреволюционной шайки спекулянтов была не так неправдоподобна, как это казалось с первого взгляда. Эти люди всегда старались завязать сношения с теми, кто в данный момент стоял у власти, а Марат, благодаря своей популярности, перу, характеру являлся огромной силой. Дни жирондистов были сочтены: дантонисты, сраженные бурей, выпустили из рук кормило правления. Народный кумир, Робеспьер, был неподкупно честен, подозрителен и недоступен. Поэтому необходимо было обойти Марата, заручиться его благосклонностью в ожидании того дня, когда он станет диктатором; а все говорило за то, что он им станет: его популярность, его честолюбие, его склонность к решительным мерам. В конце концов, не было ничего невозможного в том, что Марат восстановит порядок, финансы, благосостояние. Уже не раз ополчался он против фанатиков, пытавшихся превзойти его своим патриотизмом; с некоторого времени он изобличал демагогов почти так же, как умеренных. После того, как он убеждал народ вешать спекулянтов, разграбив их лавки, теперь он призывал граждан к спокойствию и благоразумию: он становился государственным мужем.

Несмотря на слухи, распространяемые о нем, как и о прочих деятелях революции, эти хищники не сомневались в его неподкупности; но они знали, что он тщеславен и легковерен, и надеялись обойти его лестью и в особенности снисходительно-фамильярным обращением, которое, по их мнению, было приятней всякой лести. Они рассчитывали при его содействии играть на повышении и понижении всех ценностей, которые они пожелали бы купить или продать, и полагали, что он будет служить их интересам, воображая, будто работает лишь на благо общества.

Сводня по призванию, хотя она еще не достигла того возраста, когда женщина отказывается от любви, гражданка Рошмор задалась целью свести законодателя-журналиста с банкиром, и ее безумная фантазия рисовала ей революционера, с руками, еще обагренными кровью сентябрьских жертв, участником шайки финансистов, агентом которых она состояла; она уже ясно представляла себе его втянутым, в силу свойственной ему чувствительности и доверчивости, в самый центр биржевых спекуляций, в круг людей, которых она так любила, — в мир скупщиков, поставщиков, заграничных эмиссаров, крупье, светских Цирцей.

Она настаивала на том, чтобы Гамлен повел ее к Другу Народа, живущему неподалеку, на улице Кордельеров, близ церкви. После некоторого сопротивления художник уступил желанию гражданки.

Драгун Анри, которому они предложили присоединиться к ним, отказался, ссылаясь на то, что он хочет сохранить свободу даже по отношению к гражданину Марату, оказавшему, бесспорно, услуги республике, но в последнее время обнаружившему некоторые признаки слабости: разве не он в своей газете советовал парижскому населению мириться с выпадающими ему на долю тяготами?

И Анри мелодичным голосом, перемежая свою речь глубокими вздохами, оплакивал республику, преданную теми, на кого она возложила все свои упования: Робеспьером, восстающим против несменяемости секций; Маратом, чьи малодушные советы угашают пыл граждан.

— Ах, — воскликнул он, — какими слабыми кажутся эти люди по сравнению с Леклерком и Жаком Ру!.. Ру… Леклерк! Вы — истинные друзья народа!