Богоматерь Нильская

– Я его превосходительство Жан-Батист Балимба, посол Заира. У меня назначена встреча с матерью-настоятельницей. Проводите меня к ней немедленно.

Сестра Гертруда, шокированная тем, что с ней заговорили таким тоном, да еще и на суахили, секунду помедлила, но, видя, что этот человек намерен пройти за ворота в любом случае, даже без разрешения, смирилась и пошла впереди него.

– Подожди меня в вестибюле, – сказал он Фриде, – я сейчас все улажу, это ненадолго.

Глориоза демонстративно отошла от ворот и направилась к девяти ученицам выпускного класса, которые только что вышли из микроавтобуса.

– Вот наша квота, – сказала она, увидев подъезжающий грузовичок, осевший под грузом шаткой пирамиды из плохо закрепленных бочонков и картонных коробок. – Видишь, Модеста, ничто и никогда не помешает тутси заниматься спекуляцией: они извлекают выгоду, даже когда отвозят дочек в школу в начале учебного года. Доставляем товары в лавку в Ньяминомбе? А кто хозяин лавки? Конечно, тоже тутси, кажется, какой-то дальний родственник отца Вероники, который сам торгует в Кигали. И сама Вероника, которая воображает, будто красивее ее никого нет, в конце концов тоже будет торговать – собой. А ее подружка Вирджиния считает себя самой умной, и все только потому, что ее обожают все белые преподы. Знаешь, как ее зовут? Мутамуриза – «Не заставляйте ее плакать»! Уж я бы сумела опровергнуть это имечко. Вот тебе и квота: на двадцать учениц две тутси, и из-за таких вот моим подругам, руандийкам из национального большинства, настоящим хуту, не хватило места в школе второй ступени. Как любит говорить мой отец, пора нам избавиться от этих квот, это все бельгийские выдумки!

Модеста сопровождала гневную речь Глориозы одобрительными покашливаниями, но когда та, приветствуя обеих тутси, слишком нарочито стиснула их в объятиях, она отошла в сторону.

– Все эти поцелуйчики, – сказала Глориоза, когда Вероника и Вирджиния ушли дальше, – для того, чтобы вернее придушить этих змеюк, а ты, Модеста, похоже, боишься, как бы тебя не спутали с твоими сородичами. Ты и правда здорово на них похожа, а я, тем не менее, терплю тебя рядом с собой.

– Ты же знаешь, что я твоя подруга.

– Тебе же лучше всегда оставаться моей подругой, – сказала Глориоза и громко рассмеялась.

Колокольный звон и скрип закрывающихся ворот на закате возвестили о начале учебного года. Надзирательницы уже развели лицеисток по дортуарам. Учащиеся выпускного класса имели право на кое-какие привилегии. Так, их дортуар был разделен на отдельные альковы, обеспечивавшие им некоторую обособленность. Обособленность весьма относительную, поскольку от прохода, по которому сновала во время обхода надзирательница, кровать отделяла только тонкая занавеска, и монахиня в любой миг могла ее отдернуть. Впрочем, разделение дортуара на отдельные «спальни», как это называлось, которое преподносилось матерью-настоятельницей как пример прогресса и эмансипации, ставших доступными для лицеисток благодаря образованию, получаемому в лицее Богоматери Нильской, не всем было по нраву. Теперь уже было не пошептаться с соседкой до глубокой ночи, и главное – разве девочка может спать одна? Дома матери следили за тем, чтобы младшие делили кровать или циновку со старшими. Разве можно называться сестрами, не засыпая в обнимку, или подругами, не откровенничая ночами, лежа на одной циновке? Лицеисткам трудно было заснуть в одиночестве алькова. Они прислушивались к дыханию соседок за перегородкой, и это их немного успокаивало. В дортуаре второго класса сестра Гертруда настояла на том, чтобы пансионерки не сдвигали кровати: «Вы здесь в лицее, а не дома, – сказала она. – Тут каждая должна спать отдельно, как в цивилизованном мире».

Лицеисткам велели надеть форменную одежду и парами пройти в часовню, где из-за алтаря к ним вышли мать-настоятельница и отец Эрменегильд. Преклонив колена перед дарохранительницей, они затем повернулись к учащимся. Какое-то время все молчали. Отец Эрменегильд с отеческой улыбкой взирал на стоявших в первом ряду новеньких.