Богословие красоты

Бартовский тезис о прославлении миром Бога также подразумевает, что все бытие втайне эстетично: оно имеет сокрытую единую и особую форму красоты, которое есть аналогия божественной красоте. Из представления Барта о мире как об образе Божьем логически вытекает, что мир имеет единую и особую форму. Получается, что зоркому наблюдателю мир представляется особым, то есть полностью тварным. Однако он и един с божественным. Согласно определениям самого Барта, он имеет красоту формы, которая есть аналог прекрасной форме божественной славы. Это единая и особая форма красоты, связанной с божественным, которая становится зримой лишь в мгновения самопрославления Бога во Христе.

Важно подчеркнуть: по Барту, хотя с объективной или божественной точки зрения, прекрасная форма мира есть аналог божественной красоты, с человеческой точки зрения, она лишь может им быть. Если зримость прекрасной формы мира разная в каждом из вышеописанных случаев, в обоих случаях ее взаимосвязь с божественной красотой не самоочевидна. Она актуализируется и становится зримой лишь в событии божественного самопрославления во Христе.

5. Вывод

На протяжении пятидесяти лет понимание бартовской концепции красоты Бальтазаром практически не оспаривалось в богословии: считалось, что Барт говорил лишь о богословской красоте. Мы предложили альтернативное понимание вопроса. Мы показали: если рассматривать его концепцию красоты в свете славы, получается, что он верит и в красоту богословия, и в красоту мира, причем вторая аналогична первой. В заключение я хотел бы вкратце показать, что эта альтернативная интерпретация органичнее всего соответствует бартовскому корпусу: она сообразна высказываниям Барта, которые иначе необъяснимы.

Начнем с ЦД § 31.3. Здесь Барт делает ряд замечаний, которые не имеют смысла, если не считать, что для Барта красота мира может быть подобием божественной красоты. Показательны три примера. По словам Барта, Бог «не только источник всякой истины и всякой благости, но и источник всякой красоты»[304]. Более того, в одном месте Барт утверждает, что хотя единая и особая форма божественной славы есть единственная совершенная форма красоты, могут быть и другие, несовершенные, случаи этой единой и особой формы красоты. «Вопрос состоит не в том, могут ли существовать другие примеры такого единства и различия. Разумеется, могут. Вопрос в другом: … где совершенное? … Лишь форма божественного бытия имеет божественную красоту»[305]. В третьем и последнем отрывке из ЦД § 31.3 Барт подходит удивительно близко к разъяснению analogia pulchritudo. Он заявляет, что красота Христа есть критерий всякой красоты, и следовательно, представления о красоте в культуре и философии должна выверяться по нему. Барт прямо пишет, что когда красота культуры или философии санкционируется-таки этим критерием, она должна восприниматься как отражение божественной красоты. «Наши тварные представления о прекрасном, отталкивающиеся от тварного, могут заново обрести или не обрести себя в божественном бытии. Если это происходит … они … также …. описывают Его бытие»[306].

Знаменитые замечания Барта о Моцарте в ЦД III/3 также представляют существенную сложность для тех, кто солидарен с бальтазаровским прочтением Барта. В прекрасной форме музыки Моцарта – одной из культурных форм красоты, – Барт усматривает аналогию форме божественного промысла[307]. В музыке Моцарта есть и светлые, и темные тона, но она всегда светлая. По мнению Барта, это образ божественного промысла: в мире есть и хорошие, и плохие вещи, но все происходит в соответствии с благой волей Творца. Последователям Бальтазара остается лишь списывать это неудобное для них противоречие пристрастием Барта к Моцарту[308].

Однако, как видим, отрывок хорошо согласуется с бартовским богословием красоты.

Напоследок вернемся к знаменитым словам Барта, с которых мы начали[309]. Казалось бы, они очень просты. Заметим, однако, что Барт предполагает взаимосвязь между красотой богословия и красотой мира. Прекрасная форма богословия подобна панорамным, но отчетливым пейзажам тосканской провинции. Она напоминает о причудливой и строгой архитектуре миланских соборов. Опять-таки мы не поймем здесь Барта, если не примем альтернативное понимание, согласно которому, он видел и красоту богословия, и подобную ей красоту мироздания.

Перевод с английского Глеба Ястребова

Кнут-Вилли Сэтер

Красота природы в новом естественном богословии [310]

Введение