Богословие красоты

Возможно, что правы оба – и князь Мышкин, и Дмитрий Карамазов. В падшем мире красота носит опасный, двойственный характер: она не только спасительна, но и может ввести в глубокий соблазн. «Скажи, откуда ты приходишь, Красота? Твой взор – лазурь небес иль порожденье ада?» – вопрошает Бодлер. Еву прельстила именно красота плода, предложенного ей змием: она увидела, что он приятен для глаз (ср. Быт 3:6).

Эту двойственность подчеркивает автор Книги Премудрости Соломона. Красота сотворенных вещей, говорит он, ведет нас к Богу, «Виновнику красоты»,

ибо от величия красоты созданий
(…) познается Виновник бытия их.

Однако, продолжает он, это происходит не всегда. Красота может также сбить нас с пути, так что мы довольствуемся «видимыми совершенствами» временных вещей и уже не ищем их Творца (Прем 13:1–7). Само очарование красотой может оказаться западней, которая изображает мир как нечто не понятное, а не ясное, превращая красоту из таинства в идол. Красота перестает быть источником очищения, когда стано вится самоцелью вместо того, чтобы направлять ввысь.

Лорд Байрон был не совсем неправ, говоря о «даре пагубном чудесной красоты». Однако он не был и полностью прав. Ни на мгновение не забывая о двойственной природе красоты, нам лучше сосредоточиться на ее жизнетворящей силе, чем на ее соблазнах. Интереснее смотреть на свет, чем на тень. На первый взгляд, утверждение о том, что «красота спасет мир», может действительно показаться сентиментальным и далеким от жизни. Есть ли вообще смысл говорить о спасении через красоту перед лицом бесчисленных трагедий, с которыми мы сталкиваемся: болезней, голода, терроризма, этнических чисток, жестокого обращения с детьми? Тем не менее, слова Достоевского, возможно, предлагают нам очень важный ключ к разгадке, указывая на то, что страдания и скорби падшего создания могут быть искуплены и преображены. В надежде на это рассмотрим два уровня красоты: первый – божественную несотворенную красоту, а второй – сотворенную красоту при роды и людей.

Бог как красота

«Бог добр; Он – Сам Доброта. Бог правдив; Он – Сам Правда. Бог прославлен, и Его слава – сама Красота»[21]. Эти слова протоиерея Сергия Булгакова (1871–1944), возможно, величайшего православного мыслителя двадцатого столетия, дают нам подходящую отправную точку. Он работал над известной триадой греческой философии: добро, истина и красота. Эти три качества достигают у Бога совершенного совпадения, образуя единую и нераздельную реальность, но в то же время каждое из них выражает конкретную сторону божественного бытия. Тогда что означает божественная красота, если рассматривать ее отдельно от Его доброты и Его истины?

Ответ дает греческое слово kalos, что значит «красивый». Это слово можно также перевести как «добрый», но в упомянутой выше триаде для обозначения «доброго» используется другое слово – agathos. Тогда, воспринимая kalos в значении «красивый», мы можем, следуя Платону, отметить, что этимологи чески оно связано с глаголом kaleo, означающего «я зову» или «призываю», «я молю» или «взываю»[22]. В этом случае налицо особое качество красоты: она призывает, манит и притягивает нас. Она выводит нас за пределы самих себя и приводит к отношениям с Другим. Она пробуждает в нас eros, ощущение сильного желания и томления, которые К. С. Льюис в своей автобиографии называет «радостью»[23]. В каждом из нас живет тоска по красоте, жажда чего-то, запрятанного глубоко в нашем подсознании, того, что было известно нам в далеком прошлом, однако сейчас почему-то нам не подвластно.

Тем самым красота как объект или субъект нашего eros’а непосредственно влечет и тревожит нас своим магнетизмом и очарованием, так что не нуждается в оправе добродетели и истины. Одним словом, божественная красота выражает притягательную силу Бога. Сразу же становится очевидным, что существует неотъемлемая связь между красотой и любовью. Когда святой Августин (354–430) начал писать свою «Исповедь», то более всего его терзало то, что он не любил божественную красоту: «Слишком поздно я возлюбил Тебя, о Божественная Красота, столь древняя и столь юная!»[24]

Эта красота Царства Божьего является лейтмотивом Псалтири. Единственным желанием Давида является созерцание красоты Бога:

Одного просил я у Господа,
того только ищу,
чтобы пребывать мне в доме Господнем
во все дни жизни моей,
созерцать красоту Господню (Пс 27/26:4).

Обращаясь к мессианскому царю, Давид утверждает: «Ты прекраснее сынов человеческих» (Пс 45/44:3).

Если Бог сам красив, то так же красиво Его святилище, Его храм: «…сила и великолепие во святилище Его» (Пс 96/95:6). Таким образом, красота ассоциируется с богослужением: «…поклонитесь Гос поду в благолепном святилище Его» (Пс 29/28:2).

Бог являет себя в красоте: «С Сиона, который есть верх красоты, является Бог» (Пс 50/49:2).