Бой бабочек

– Слушаюсь, – Халтурин оправил ремень, что стягивал уже летний, беленого сукна, кафтан. – Дело второго дня помните?

Левицкий помнил все. Происшествий немного, каждый рапорт прочитывал.

Действительно, 9 мая[1] на Каменноостровском проспекте случилось заурядное происшествие. Лошадь испугалась, понесла, извозчик не справился, пролетка выскочила на тротуар и задавила случайную прохожую. Под копытами и колесами не уцелеть, бедняжка скончалась на месте. Погибшая, мещанка Макеева, проживала на Зверинской улице, шла к подруге в гости на Большую Посадскую. Перешла бы проспект на минутку раньше, осталась жива. А если бы лошадь понесла чуток левее, то происшествие досталось бы соседям: граница полицейских участков делила проспект ровно посредине. Протокол был составлен верно, свидетели подписались. Тело отправлено в морг Мариинской больницы. Извозчика лишат патента месяца на два, да какой с него спрос. Лошадь – животное самовольное.

– Дело закрыто, – сказал Левицкий. – Обязанности свои, Митрич, ты исполнил примерно. Толпу отогнал, вызвал с ближнего поста городового Илюхина. Турчановичу подсобил с оформлением и свидетелями. Дождался санитарной кареты и тело помог погрузить. Все бы так службу несли.

– Благодарю, господин пристав, да только не во мне вопрос, – ответил вконец помрачневший Халтурин.

Поведение городового казалось странным. Если не сказать – непонятным. А непонятностей пристав на дух не выносил.

– В чем же тогда вопрос? – со строгостью в голосе спросил он.

Халтурин выпрямился, будто решился на что-то важное.

– В протокол кое-чего не вошло, – доложил он.

Такой поворот никуда не годился: если городовой что-то утаил, а теперь сознаться решил – чего доброго, дело возвращать придется. Приставу – возня и морока, от начальства выволочка. Лучше бы Митрич помалкивал.

– Почему сразу Турчановичу не доложил? – Левицкий стал сух и резок.

– Как о таком доложить, ваше благородие? – отвечал городовой, уловив перемену в голосе начальника. – О таком не доложишь…

– Да что там случилось?! – вскрикнул пристав раздраженно. Не хватало, чтоб городовой распускал нюни, словно барышня.

– Разрешите доложить по порядку…

Левицкий нетерпеливо махнул, мол, чего уж там.

– Значит, тело проверил, она уже последний вздох испустила, – начал Халтурин. – Лежит, бедная, глаза в небо, лицо тихое, кукольное, милое, жалостливое…

– Избавь меня от этих тонкостей.

– Слушаюсь… Так вот, значит, собралась толпа. Не так чтобы много, а с десяток, как обычно. Я прикрикнул, чтобы отошли. Они подвинулись. Пялятся на несчастную, будто развлечений им не хватает. И тут, откуда ни возьмись, оно…

– Что это – «оно»?

– Песня, – выдавил Халтурин и преданно взглянул на пристава.

Левицкий в первое мгновение маленько растерялся.

– Что «откуда ни возьмись»? – переспросил он.

– Песнь, ваше благородие, – удрученно повторил Халтурин. – Или голос, как изволите.

– Романсик популярный исполняли?

– Никак нет, ваше благородие, что-то такое на иностранном. Протяжное, жалостливое, мучительное, и… и… – тут у Халтурина не нашлось слов, чтобы описать пережитое.

Не такой был человек городовой, чтобы с подобной чушью отнимать бесценное время пристава. Левицкий это знал и раздражение сдержал.

– Хорошо, Митрич, пел кто-то песню, – ровно проговорил он. – Тебе-то что за печаль?

– Как запел голос, я словно в камень обратился, шевельнуться не могу, стою как вкопанный. Толпа замерла, никто не шелохнулся, словно волшебство нашло какое. Кажется, прикажи мне, пойду за голосом, как теленок за мамкой… Такой красоты немыслимой, неземной. Душу вынимал, сердце разрывал. Чуть слезу не пустил…

Городовой разглядывал потолок, будто туда, в вышину, и улетел голос.

– Ну, и дальше что? – спросил пристав.

Халтурин, вздрогнув, словно очнулся от видений.

– Ничего, ваше благородие. Как сгинул голос, так все и ожили, оглядываются. Не понимали люди, что с ними было. Я, конечно, толпу обошел, но без толку: никого не приметил.

Задачка для пристава выходила не самой понятной.

– Голос женский или мужской? – спросил Левицкий, чтобы не показывать сомнений, на какие не имел права.

– Не разобрать. Красоты невозможной…

– Значит, женский.

– Я с тем согласный, – сказал Халтурин. – Потому как иного быть не могло.

– Чего не могло? – не понял пристав.

– Так ведь это душа отлетевшая пела, вот что. Звала меня за собой в прекрасный рай иного мира… Помру я, видать, скоро. Уж ангельскую песнь услыхал… Мне она пела, мне… Все, конец мой настает, не иначе… Отслужил Халтурин свое, пора под могильный камень…

На лице городового читался миллион терзаний, которые крепкий мужик перетерпел, пока изливал душу. Смеяться над искренним горем непозволительно. Но и допускать в полицейский участок всякую мистику не положено. Тут полиция, а не спиритический салон. Пристав понял, что должен действовать быстро, точно и просто. Как в армии. Для начала он налил из графина полный стакан воды и заставил городового выпить залпом. А когда тот, кашляя, утирал рукавом усы, приступил к возвращению его мозгов в служебное состояние.