Бои местного значения

Вместе с Кудряшовым Петр отправился на батарею, чтобы осмотреть пушки и заодно разузнать некоторые подробности. Я отпустил его сам, воспользовавшись тем, что Кравчук, уезжая в артснабжение дивизии, оставил меня за старшего. Вернувшись с огневых, Петр долго молчал, потом проронил:

— Надо нам его найти и похоронить. Что же мы с тобою за друзья, если этого не сделаем…

— А что, он не похоронен?

— Никто не знает. Я разузнал место, где стояла батарея… Пушки выкатили на прямую наводку. Он подносил снаряды из укрытия. Пошел за снарядами и больше не вернулся. Батарея сменила огневые. Там он, наверное, и остался. Кто-то его видел около ящика со снарядами. Вот и все.

Оба мы понимали: похоронить надо, но как это сделать, ни он, ни я не знал. У нас не было на это времени.

Решили переговорить с Кравчуком откровенно, потом передумали, попросили у Кравчука разрешения поехать на поле собрать оружие.

— Ничего вы там в снегу не найдете, — сказал на этот раз довольно равнодушно Кравчук. — Не выдумывайте.

— Ветер сдул снег, на поле чернеют замерзшие трупы, и около них лежат винтовки и пулеметы, — доказывал Петр.

Я его поддержал и настаивал на том, что надо поехать и поискать как следует. Оружия там осталось много, хватит на целый батальон…

— Ладно, валяйте. Только без пулеметов и автоматов не возвращайтесь.

Не успели мы собраться, как Кравчук вдруг передумал и объявил нам свое новое решение:

— Двоих не пущу. Один может попытать счастье. Там много мин немцы оставили. Подорветесь… А кто будет оружие приводить в порядок? Езжай один, — указал он на Петра.

Я еще раз попытался его убедить — пустить нас вдвоем, но Кравчук и слушать не хотел.

— Не время.

— Не время? — повторил я и сразу же спохватился.

Спор с ним ничего хорошего не предвещал. Начальник был прав. Отпустить за оружием он еще соглашался, а заикнись насчет похорон, съязвит — непременно предложит написать рапорт с просьбой о переводе на службу в похоронную команду. Обо всем этом я размышлял, пока Кравчук меня не спросил:

— Ну, что задумался?

Мне хотелось ему сказать, что убит человек, и сказать так, чтобы до него дошло, а живым некогда его похоронить. Живые не могут сказать правду и отпроситься на похороны. Дальнейшие мои размышления привели к тому, что и отпрашиваться в такой обстановке неудобно. И я наперед знал, что скажет Кравчук. Наверное, мог сказать он и о том, что лежит там ваш товарищ не один, а вместе со всеми и что теперь он не лучше и не хуже других, похоронная команда не оставит его одного на снегу…

— Я поехал, — сказал Петр.

Он отправился на санях на злосчастное поле, на всякий случай прихватив с собою лопатку. Мы договорились, что если найдет, то отвезет в братскую могилу нашего полка. Селькина знала вся похоронная команда, поэтому мы надеялись, что они воздадут ему последние почести.

Кравчук вспомнил о Петре, когда наступили сумерки короткого зимнего дня. К вечеру подул резкий ветер, поднялась поземка, затуманило. При такой погоде даже пушку трудно найти на поле, а о винтовке и автомате и думать нечего.

Возвратился Петр поздно. На санях было несколько винтовок. Лицо его покраснело и посинело от холода. С утра ничего не ел и не пил. Кравчук посмотрел на сани, потом на Петра и ничего не сказал. Уже после того, как Петр немного отогрелся у печки и выпил кипятка, я осторожно спросил его:

— Ну что?

— Нашел. Отвез…

На следующий день он рассказал сам. Ему хотелось поделиться, высказать все то, что накопилось на душе. Мне показалось, что он за вчерашний день еще больше переменился. Говорил мало, все о чем-то думал. Временами у него вырывалось то, что он не мог удержать в себе. После похорон Петр сразу как будто повзрослел.

— Смотрю, разбросаны снарядные ящики. А рядом он. Лицо в снегу, но я его сразу узнал по короткой шинели… Ну, расстегнул шинель, достал из кармана гимнастерки красноармейскую книжку, комсомольский билет, письмо домой. Не успел отправить. Вот…

Петр протянул мне документы и помятый треугольник, на котором химическим карандашом был написан адрес матери.

— Трудно было одному с ним… У братской могилы все его узнали. Положили рядом с другими, накрыли шинелью и засыпали. Речей не было, музыки тоже. Один я снял шапку на морозе. Могила — у дороги, справа, когда спускаешься в глубокую балку, перед самой деревней. Вот так, — сказал Петр. — Я похоронил, а ты пиши матери.

Селькин — наша первая потеря из числа курсантов, пришедших в полк из училища. Потом нам пришлось не раз хоронить однополчан, которых мы хорошо знали на этой, казалось, бесконечной дороге от Москвы до Берлина. Похороны у небольшой деревушки, на краю глубокой балки, за которую он отдал жизнь, были первыми для нас с Петром. До этого мы еще никого не хоронили и не знали, как это делается.

— Мне было страшно, — как-то признался Петр потом, — одному с ним, на санях. Замерзший, без шапки… Наверное, не сразу умер. Кого сразу, тот лежит распластавшись, как мне говорили.