Бой за рингом

В пресс-центре вежливый служитель, оторвавшись на секунду от созерцания зубодробительных телеподробностей схватки где-то на нью-йоркской улице, нажал кнопку дисплея, и на экране появилась надпись: "Олег Романько, СССР, 17-26 декабря, "Золотая луна", отдельный номер, 42 доллара, без удобств". Американец молча взглянул на меня и, увидев готовый сорваться с моих уст вопрос, предупредил его: "Мейн-стрит, 18". И вновь углубился в сопереживание с героями боевика: он болел, как мне показалось, и за "красных", и за "белых".

Пресс-центр располагался не в здании колледжа, что рядом с "Овалом", ледовым стадионом, как его называли в 1980-м, когда здесь проходила зимняя Олимпиада, а в подтрибунном помещении крытого катка, где завтра выйдут на старт первые соискатели наград.

Подхватив спортивную сумку и неизменную "Колибри", что объехала со мной чуть не полмира, я выбрался по широкой бетонной лестнице из душного тесного зальца и полной грудью вдохнул легкий, морозный, пахнущий арбузами воздух. Не знаю, как на кого, но на меня первый снег действует как допинг: жилы переполняются силой, сердце стучит мощно и ровно, как некогда, когда доводилось выходить на старт, шаг выходит пружинящий, надежный. Наверное, мне следовало бы заняться каким-нибудь зимним видом спорта, лучше, конечно, горными лыжами, да теперь об этом жалеть поздно - моя спортивная карьера давным-давно позади.

Я задержался у бронзовой Сони Хенни и вспомнил, как мальчишкой попал на американский фильм (трофейный, естественно, ведь именно благодаря победе над гитлеровской Германией в Советском Союзе увидели шедевры мирового кино чуть ли не за четверть века) "Серенада солнечной долины", где знаменитая, да что там - легендарная норвежская фигуристка Соня Хенни демонстрировала свои умопомрачительные фигуры на фоне умопомрачительной красоты местных гор, в пучках почти физически ощутимых лучей солнца, под чарующие звуки музыки Глена Миллера. Это была потрясающая симфония любви, где все так прекрасно и чисто, что я плакал от счастья, и в душе родилось чувство обретенной цели, которая делала каждый день еще одним шагом к тому прекрасному, что уготовала мне жизнь. Даже позже, став взрослым и немало поездив по свету со сборной командой страны, я сохранил в глубине души это чистое и звонкое, как весенняя капель, чувство.

Теперь за спиной бронзовой Хенни медленно врастал в землю старый, обветшавший ледовый дворец, где блистала она в 1932 году. Мне показалось, что за последние четыре года он заметно постарел и сгорбился, и ни одно окно не светилось в нем. Грусть, непрошеная и легкая, тронула сердце, и ком подступил к горлу...

Если направиться от старого дворца прямо, через площадь, где некогда перемерзшие гости Олимпиады штурмом брали редкие автобусы "Грей Хаунд", вниз к озеру, то можно было попасть к дому, где я в последний раз видел живым Дика Грегори, моего друга и коллегу, американского журналиста, докопавшегося - себе на голову! - до кое-каких тайн, до коих докапываться было опасно. Но Дик был смелым и честным человеком, и он поведал мне то, что, по-видимому, не должен был говорить иностранцу, тем более из СССР. Он помог мне, помог нам, советским людям, приехавшим тогда в картеровскую Америку, охваченную антиафганской истерией, но для него этот поступок оказался фатальным.

Прости меня, Дик...

Я зашагал по Мейн-стрит, мимо знакомых строений. Тут мало что изменилось, разве что улочки этого затерянного в Адирондакских, так любимых Рокуэллом Кэнтом, горах были теперь пустынны, с фасадов двухэтажных - выше строений почти не увидишь - исчезли олимпийские полотнища и призывы; в местной церквушке, куда однажды мы заглянули с приятелем погреться, потому как надпись при входе по-русски обращалась к нам с предложением "выпить чашечку кофе (бесплатно) и поговорить о смысле жизни", царила темнота, и никто больше не зазывал на кофе. Светились только салоны небольших магазинов, но людей и там раз-два и обчелся сезон еще не наступил, а состязания юных фигуристов, конечно же, не смогли привлечь внимание широкой публики.

Я позвонил в дверь - старинную, стеклянную, украшенную фигурной медной вязью кованой решетки.

Пожилая, если не сказать старая, лет семидесяти женщина в теплой вязаной кофте и эскимосских длинношерстных сапожках приветливо закивала мне головой, отступила в сторону и пропустила вовнутрь.

В лицо пахнуло теплом, явным ароматом трубочного табака типа "Клан".

- Я - Грейс Келли, ваша хозяйка, - представилась женщина. Ее голос звучал чисто, глаза излучали доброту и радость нового знакомства. Мне даже стало неловко, что поспешил сосчитать ее годы.

- Олег Романько, приехал к вам из Киева, это в СССР, на Днепре.

- Я ждала вас вчера, мистер Олег Романько, и даже держала горячий ужин до полуночи.

- Извините! Право, если б я догадывался об этом, то непременно прилетел бы к вам из этой ужасной монреальской зимы, где лил такой холодный проливной дождь.