Боярин

Со мной и Малушей он тоже странно себя повел. Сестренка-то как только узнала, что отца отпустили и он у меня на подворье остановился, сразу же с Горы в Козары спустилась, к нам прибежала.

– Где он? – у меня спрашивает.

– Вон там, – говорю, – в садочке, за одриной[91] хоронится.

– Почему хоронится? – удивилась она.

– А ты у него сама спроси.

Бросилась она в сад, отыскала его, на колени упала, ноги ему обняла.

– Батюшка, – причитать начала. – Батюшка мой. Как же я соскучилась по тебе! Батюшка мой!

А он ей ладошкой по волосам провел, улыбнулся виновато.

– Здравствуй, дочка, – сказал.

И все.

И ни слова, и ни полслова больше.

В себя ушел, будто улитка в раковину, и ничего вокруг не замечает. Глаза у него открыты, а словно спит. То ли в думы свои погружен глубоко, то ли на нас за что-то обижается?

Малушка и так вокруг него, и эдак, а он в ответ ни гу-гу.

– Ой, Добрынюшка, – заревела она в голос, – так чего же это с ним?

– А чего же ты хотела, сестра? – обнял я ее, к груди прижал. – Он же десять лет в одиночестве. Охранникам с ним под страхом смерти разговаривать запретили, оттого он, наверное, собак с кошками сейчас лучше, чем людей, понимает. Вон, Мурка вокруг него так и вьется, а Полкан, уж на что зверина лютый, и тот ему руки лижет.

– И надолго это, Добрынюшка?

– Любава сказала, что у него душа трещину дала. Может, со временем рана затянется, а может, так на всю жизнь батюшка наш надломленным останется. Как знать?

И Загляда несколько раз заходила, чтобы со своим бывшим хозяином повидаться, так отец ее и вовсе не признал.

– Я же Домовитова дочка, – говорила она ему. – Домовит у тебя, княже, в ключниках ходил, а я в сенных в детинце росла. Или не помнишь?

Но он лишь головой мотал да глаза в сторону отводил.

А вчера вечером, мы уж спать ложиться собрались, мне Любава сказала тихонько:

– Ты во зло мои слова не прими.

– Что случилось-то? – спросил я и зевнул с устатку.

– Знаешь, а ведь батюшка твой снедь со стола таскает, – она взглянула на меня виновато. – Не обижайся только, но я должна была тебе это сказать.

Понимал я, что Любава это мне от чистого сердца сказала. Видел, что у нее за отца душа не менее моего болит, но все равно оскорбился. Ничего я ей на это не сказал, лег в постель, отвернулся, прикинулся, что уснул, а сам почти до полуночи глаз сомкнуть не мог. И жена тоже не спала, с боку на бок ворочалась и вздыхала тяжко. Потом не выдержала, обняла меня.

– Прости меня, дурочку, – говорит. – Не нужно мне было… неужто решил, что я пожадала?

– Нет, конечно, – ответил я ей. – Просто почему-то больно мне стало.

На следующее утро заметил я, как отец четвертушку хлебную со стола смахнул и незаметно под подол рубахи запрятал. После этого встал, раскланялся, как обычно, за хлеб-соль Любаву поблагодарил и на двор заспешил. Я за ним. Он в садик, на местечко свое любимое пробрался, у одрины присел, землицу на сторону сгреб, а под ней досочка. Он доску приподнял, из-под нее котомку достал и в нее кусок каравая спрятал, оглянулся воровато и котомку обратно укладывать стал.

А мне стыдно сделалось. Почуял, как кровь к щекам прилила, и сердце заныло тоскливо.

– Зачем же ты так, батюшка? – вышел я из-за угла одрины.

Взвился он, точно ужаленный, на ноги вскочил, руку больную к груди прижал, а вторую перед собой выставил, во взгляде решимость и холод яростный. Понял, что это я, сник сразу, на землю опустился, котомку подхватил и мне кинул:

– Забирай!

Я котомку поймал, тяжелая она. Видимо, не один день он ее наполнял.

– Зря ты так, батюшка, – протянул я котомку обратно. – Мне это не нужно. Возьми.

Он котомку сцапал жадно, отвернулся, прижался боком к бревнам одрины и ни слова в ответ.

– Неужто я такой скупердяй, что от меня хлеб прятать надо? – сказал я как можно спокойней. – Или ты недоедаешь? Так я велю больше снеди на стол выставлять.

– Дурак ты, сынко, – наконец подал он голос.

– Почему это? – удивился я.

И тут слышу – кто-то бежит. Оглянулся, а это Мирослав.

– Боярин! – кричит. – Боярин, гонец с Горы пришел! Тебя с хозяйкой княгиня в град зовет. Дело спешное. Велела не мешкать.

– Хорошо, – сказал я мальчишке. – Сейчас я.

– Ага, – кивнул он и обратно припустил.

– Ступай, – усмехнулся отец.

– Так почему ты меня дураком обозвал? – спросил я его.

– Да потому, – ответил он и в глаза мне зло посмотрел. – Потому что ты княжество на боярство варяжское променял. Иди, – махнул он рукой, – не то владыки заругаются, – и опять отвернулся.

– Ладно, – сказал я. – Потом поговорим, – развернулся и, точно оплеванный, прочь побрел.

На пороге княжеского терема нас Малушка ждала.

– Обождите, – она нам сказала. – У княгини сейчас лекари фряжские. Она вас чуть позже позовет.

– Неужто занедужила? – спросила Любава.

– Не ей лекари понадобились, – сказала Малуша и ко мне обратилась: – Как там батюшка?

– Хорошо все с ним, – соврал я.

– Я нынче к вечеру загляну обязательно, пирогов вкусных занесу и кваса.

– Да что у нас, своего кваса не найдется?! – вспылил я. – Или мы оголодали совсем?!

– Что с тобой, Добрынюшка? – Малуша на меня взглянула испуганно.