Боярин

– Так я тебе сапоги отдам, – говорю, а сам думаю:

«Откуда у Лешего опорки? Он же босым по лесу шастает!»

И сразу вся немощь куда-то подевалась. Вскочил на ноги, к драке изготовился. Вот он, повод от дурных мыслей освободиться.

– Вот вечно у тебя так, – тот, кого я за Хозяина лесного посчитал, поднял вверх раскрытые ладони – дескать, безоружный. – Ты бы хоть спросонья глаза протер, а потом уже кулаками размахивал.

– Тьфу на тебя, Баянка! – изругался я на подгудошника. – Напугал.

– Тебя напугаешь… – почесал затылок Переплутов пасынок, поправил за спиной гусли и потянулся сладко. – Вон как глазищами зыркаешь. В темноте этот огонь увидеть, так можно и не сдержаться – порты обмочить.

– Будет тебе выкобениваться, – сказал я ему. – Зачем пожаловал?

– Так. Просто мимо шел. Смотрю, ты на полянке пригрелся. Чего же, думаю, не поздороваться со старинным дружком?

– Вот что мне в тебе всегда нравилось, так это то, что ты, когда брешешь, даже не краснеешь.

– Почему это не краснею? – пожал он плечами. – Я же не виноват, что ты слепой, как крот. Ладно-ладно… – замахал он на меня руками, видно, понял, что сейчас по шеям получит. – Шуткую я. Ты же знаешь, что я без этого не могу. Правда, кое-кто эти шутки за чистую правду принимает. Так разве мало на свете дураков?

– Мне твои шутки не раз боком выходили. Ты чего людям наплел? Какой такой Добрыня Нискинич, хоробр знаменитый? Ты где такого великана видел, чтоб про это кому ни попадя сказки рассказывать?

– Не сказки, – он почему-то обиделся, – а песни да бывальщины. Другой бы на твоем месте меня одарил да спасибо сказал. Ишь, какую я ему славу напел, а он еще недоволен. Или тебя любовь народная не радует?

– Опять ты не о том. Они же после твоих песен от меня геройства ждут. Чтобы я с ворогами в одиночку бился да Змеям зубастым крылья обламывал.

– Так ты это геройство и прояви. Молодцом будешь.

– И где же я Змея-то возьму и как его побеждать стану, чтобы враки твои чистой правдой обернулись?

– Ну, с этим как раз просто. Ты полонян из Дикого поля вывел? А всякий знает, что на стяге у печенегов Змей намалеван. Выходит, что не слишком я врал?

– Эх, Баян, – сказал я. – Лучше ты мне подскажи, как другого Змея одолеть? Настоящего. Который внутри меня гнездо свил.

– Нет, – покачал головой Баян, – здесь я тебе не помощник. С такой тварью мои бывальщины не справятся. Только ты сам с этой напастью совладать должен. Хотя…

– Что?

– Быть может, тебе кого поумней да похрабрей меня поискать?

– Это кого же?

– Да я как раз к одному такому направляюсь. Хочешь, со мной пойдем?

– А говорил, что случайно мимо проходил, – рассмеялся я.

– Не хочешь, так не ходи, – сказал он. – Никто тебя неволить не собирается.

– Ладно уж. Сейчас только коня поймаю. Ты, как раньше, мне за спину сядешь?

– Нет уж. Я лучше пехом.

– Как знаешь.

Вскоре я понял, почему подгудошник отказался верхом садиться. В такую буреломную чащу он меня повел, что на коне не проехать. Пришлось и мне спешиться и взять Серко под уздцы. На что уж я человек к лесам привычный, а и то подивился:

– Это кто же умудрился в такую глухомань забраться? Ты куда меня ведешь, калика перехожая?

Но Баян только ощерился да мне подмигнул:

– Не бойся, Добрын. Там тебя не обидят, – и дальше зашагал.

Три дня мы по пуще, словно звери дикие, рыскали. Три дня все глубже в вековечный бор забирались. Три дня нас комары да мошка лесная дырявила. Мне порой казалось, будто крови из нас столько выдоили, что ни капли уже не осталось. А Баян знай посмеивается.

– Ты веточку вон сорви да от кровососов отмахивайся, – говорит.

Дальше идем.

Сколько валежин перемахнули, сколько ручейков и речек вброд прошли, я и со счета сбился. Опорки у подгудошника вконец развалились, а ему хоть бы что. Сбросил ошметки истертой сыромятины и босиком попер.

– Ноги собьешь, – я ему. – Хоть портянки мои возьми да ступни замотай.

А он мне:

– Ты свои ноженьки побереги. А я привычный. Столько по земле-матушке оттопал, что мне все едино, хоть в обувке, хоть босиком. На ступнях кожа не хуже подметки на твоих сапогах.

На четвертый день мы наконец-то на тропу набрели.

– Ну, теперь, считай, добрались, – обрадовался подгудошник. – Ты как, Добрыня?

– Живой как будто. Коня только жалко, совсем его гнус одолел, да и подкову он у меня потерял. Смотри: стрелку на правой передней намял да левую в кровь сбил. Как бы не захромал.

– Совсем немного осталось. А как доберемся, поправят твоего коника, да и тебя подживят. Рожа у тебя знатно покусана. Живого места не найдешь.

– Ты на себя посмотри, красавец, – огрызнулся я.

Ближе к обеду мы выбрались к громадному белому валуну. Камень пупырем торчал посреди круглой поляны, и можно было только гадать, какая невиданная сила забросила его сюда, в самое сердце непроходимых лесов.

– Вот и дошли, – сказал Баян и осторожно погладил ладонью гладкий бок валуна. – Здравствуй, Алатырь-камушек.

– Неужто тот самый?! – удивился я.

– Он, – кивнул подгудошник. – Или не чуешь?