Боярские дворы

Гости Останкина не находили слов для выражения своих восторгов. Граф Сивере пишет: «Ни один немецкий владетель, едва ли кто-либо из курфюрстов, имеют что-либо подобное по отношению к устройству. Все блестит золотом, мрамором, статуями, вазами… Большой прекрасный театр. Труппа, актеры, танцовщики, капелла — все принадлежность хозяина». Ему вторит англичанин Паже, присутствовавший при приеме Павла I: «По фантастичности своей он напоминал одну из арабских ночей. В отношении блеска и великолепия он превзошел все, что только может дать самое богатое воображение человека или что только могла нарисовать самая смелая фантазия художника».

Останкино. Дворец. Пунцовая гостиная.

Но как бы ни были велики восторги современников, останкинские приемы не имели ничего общего с теми общемосковскими гуляньями и праздниками, на которые было с самого начала рассчитано Кусково. Богатство и выдумка касались только личных гостей хозяина, и это особенность характера Николая Петровича и — времени. В тайне, без лишних свидетелей совершается венчание графа с Прасковьей Ивановной в скромной московской приходской церковке Симеона Столпника, в начале нынешнего Нового Арбата. Граф не спешит с объявлением брака, оно происходит только после рождения его первенца — Дмитрия Николаевича. И кто знает, не сыграли ли и свою роль отказ от сцены, двойственность положения, необходимость соблюдения постоянных мер предосторожности в отношении света в том, что графиня после родов заболевает. Ее последние портреты отмечены оттенком подавленности, почти трагизма. С таким трудом обретенное счастье оказалось слишком недолговечным. Свой графский титул Прасковья Ивановна носила меньше двух с половиной лет: с ноября 1800 года до февраля 1803 года.

За год до своей кончины Прасковья Ивановна задумывает проект Странноприимного дома, который теперь уже в память о жене заканчивает Николай Петрович. Только и его век оказался недолгим: он пережил жену всего на шесть лет. Единственный сын рано умершей четы был передан в руки опекунов, среди которых мог понять и поддержать театральные затеи Шереметевых едва ли не один Д. П. Трощинский. Стоит вспомнить, что екатерининский вельможа, родственник по матери Н. В. Гоголя, имел в своих Кибинцах на Полтавщине театр, в котором играли родители писателя и который предопределил для самого Гоголя тяготение к сцене.

И снова воспоминания современников: "Не менее богатый праздник в Останкине дали опекуны молодого графа во время пребывания двора с новобрачными в 1817 году, в это время посетил имение Шереметевых и прусский король Вильгельм III, отец новобрачной.

Прием царственных особ состоялся утром, в полдень здесь был утренний спектакль, давали русскую пьесу «Семик, или Гулянье в Марьиной роще». Пьеса эта долго в то время не сходила с репертуара; она была не что иное, как большой дивертисмент из песен и плясок.

С этой пьесой связан следующий анекдот: для пения и пляски в «Семик» часто был приглашаем любитель — военный писарь Лебедев, замечательный «плясун-ложечник»; не было в то время ни одного вечера или барского спектакля, в котором бы не плясал и не пел Лебедев. Высокие покровители этого Лебедева вздумали и на этот раз пригласить его на спектакль. Император Александр I не любил таких удовольствий, плясун ему не понравился, и, узнав, что он военный писарь, государь запретил ему впредь показываться на сцене, а начальству тоже досталась гонка за допущение на сцену военнослужащего.

Августейшее семейство по приезде в Останкино было встречено хором певцов, пропевших модную тогда кантату «Ты возвратился, благодатный», затем на устроенном в зале театре, до поднятия занавеса, послышалась русская песня «Не будите меня, молоду».

При поднятии занавеса представилась следующая картина: вся импровизированная сцена была убрана срубленными березками, где в кружках на полянах пировали крестьяне. В спектакле участвовали все крепостные артисты, как певцы, актеры, так и дансеры, и дансерки, хороводы ходили по сцене, распевая неумолкаемо русские песни «Заплетися, плетень», «А мы просо сеяли» и затем плясовую, в то время самую излюбленную, «Под липою был шатер».

После на сцену явились цыгане во главе с известной цыганской певицей Стешей, прозванной цыганской Каталани; последняя пропела также модный в то время романс Жуковского «Дубрава шумит, сбираются тучи».

Затем следовала более веселая песня «Рощица всю ночь прошумела» и т. д. В числе шереметевских певчих здесь был известный впоследствии певец императорского московского театра П. Булахов, отец не менее известного Петербургу оперного артиста.

Бархатный тенор Булахова был необыкновенно красив, и, получи последний музыкальное образование, он мог бы затмить все тогдашние европейские знаменитости. Пела на этом празднике еще известная в то время оперная артистка Кротова, в русском сарафане, трогательную песню Мерзлякова «Я не думала ни о чем в свете тужить».