Боярыня (СИ)

Я отвлеклась на еду: это точно была свинина, которую я не очень любила, но соус, которым ее щедро полили, оказался божественным. Из чего они тут готовят, изуверы, и чему тогда удивляться, что бояре в дверь не проходят с таких яств? А императрица, наверное, голодает…

— Ты, матушка… — выдавил Пимен. Он положил бумаги на стол, задергал бороду.

— Ешь, — разрешила я. Но дело было не в этом.

— А как же прожекты твои? — спросил он озадаченно и немного тоскливо. — Поди, дошло бы до владычицы… — Я насторожилась. — Глядишь, и милостью бы одарила тебя. А то вот — боярышню замуж.

Он выглядел обескураженно, что меня напрягло еще сильнее. Я ожидала, что мои идеи придутся ему не по вкусу, но нет, напротив, он аж расцвел — может, конечно, надеялся поживиться? Сейчас он был точь-в-точь как человек, который сдуру неправильно прочитал номер выигрышного билета и, уже распланировав траты, пришел за деньгами к организатору лотереи.

— Чего ты, Пимен? — я постаралась ободряюще улыбнуться. Не мог же он на боярышню планы иметь, это ни в какие ворота не лезет, он хоть и не последнее лицо в доме, но холоп и место свое знать должен.

— Так как же… — он уже не трепал бороду, а старательно выщипывал из нее волоски. Я зарычала — нашел место прихорашиваться, но Пимен не понял. — Матушка, ты ноне всему голова да хозяйка, а коли будет у боярышни муж…

— Спасибо, можешь не продолжать, — деревянным голосом откликнулась я. Ах ты… засранец!

Я посмотрела на металлическое блюдо, испытывая сильное желание побиться о него головой, а еще лучше — впечатать его с размаху прямо в физиономию дьяка. Вот так все просто?..

— То есть пока я вдовая, имею власть над всем и всеми. А если падчерица моя замуж выйдет, то муж ее мою власть заберет?

Ой, погано. Дойдет до этой мысли дьяк, если уже не дошел, и мотив у боярыни овдоветь он озвучит железобетонный. Или он не до конца изложил мне свои намерения в надежде, что я сама догадаюсь: я на твоей падчерице женюсь, и за то будешь сидеть в своей светлице до смерти, зато естественной, а иначе кормить тебе воронье по плечи в земле.

Но ведь боярыня Головина могла убить своего мужа за власть. Вопрос, зачем это ей — любящей, верующей, работящей. Ну или у меня сложилось подобное мнение.

Черт, черт, черт.

— Истинно так, матушка, — поник головой Пимен. — Но воля на все твоя. Кабы… кабы был жив боярин-то батюшка, ты бы ношу на себя такую и не взвалила. Разумею, скорблю, как решишь — я твой холоп подневольный, все справно сделаю.

А хотя…

— И что, что у меня дочь родилась, ничего не меняет?

— Так как, матушка? Вот ежели бы сын, тогда уж никто у тебя власти не забрал. При боярине бы ты была головой, пока он в возраст толковый не вышел.

Не все так плохо. Даже лучше, и, кажется, складывается проклятый пазл.

И Пелагея, и Анна, если они и не причастны к убийству отца, могли знать то, что сказал Пимен: навряд ли это секретная информация. Рождение у меня сына лишало бы их многих внезапно открывшихся привилегий. Например, выйти замуж и через мужа получить все богатство Головиных. Не приданое, которое от щедрот отстегнут отец или мачеха, сколько заблагорассудится, а все. И немало. Рождение дочери оставляло все как есть… Наталья знала об этом. Все знали, возможно, кроме меня — меня новой, не прежней.

— Добро, — сказала я словно сама себе. — Добро, Пимен. — Кажется, улыбка вышла у меня кровожадной. — Посмотрим, кто умнее да хитрее. Завтра же пошли дьяку сказать, что я на брак его с Анной согласна.

А может, хитрее и умнее всех оказался Пимен? Он пару секунд вникал, затем взгляд его просветлел, и посмотрел на меня он с нескрываемым обожанием.

— Ах, матушка!.. — протянул он внезапным фальцетом. — Ах, умна!.. — И следом он сполз с лавки, бухнулся на колени, благо что никого в трапезной не было, а двери были плотно закрыты. Пимен низко наклонился, цапнул левой рукой подол моего платья, правой совершил ритуальный жест и прошептал уже привычным трубным голосом: — До живота да смерти своей молодому боярину присягаю, как Пятерым. Нет у него отныне холопа вернее.

Пимен поцеловал край моей одежды, выпрямился, поклонился. Он сиял — затмил бы в своей грубой робе сверкающего как поп-певец дьяка.

Он немного помялся.

— Вон оно, — выдавил он с некоторым смущением, — как боярин-то покойный говорил? Прости, матушка, меня за речи-то такие… Мол, пусть бедна да неказиста, зато умна да родовита, работяща да набожна. Как ведал батюшка наш, что в надежных руках оставит и богатства, и имение. Ох, радость какая! Ох, радость! Отпустишь завтра в церкви постоять? Пятерым дары принесу, как знал, припас к Пробуждению, так к Пробуждению еще припасу. Ох, радость!

Да, милый друг, радость. Из-за того, что местные законы не ставят женщину ни во что и дозволяют все, что ей принадлежит, отдать в чужие руки. Но ты в этом точно не виноват.

— Сама откажу дары, — улыбнулась я, — только язык за зубами держи. А что у тебя за бумаги? — указала я на стопку на столе.

— Да то, матушка, счета да рекрутские списки, — махнул рукой поскучневший Пимен. — Я тебя в покоях боярина-батюшки обожду…