Боярышня Евдокия

Очень понятная система учёта и контроля, и московскому князю она нравилась. А вот дальше была особенность. Старосты проводили голосование на местах по разным вопросам, а потом шли в центр, чтобы засесть всем советом господ и обсудить волю народа.

Это и есть вече. Всё культурно и почти по-домашнему, без многотысячного столпотворения.

Настоящая политическая борьба разворачивалась внутри совета господ, а это три сотни человек. И конечно же, собирались полным составом не по всякому вопросу.

Дуне было жаль, что такая интересная система управления изжила себя по причине человеческого фактора.

— Евдокия, — с тревогой обратилась боярыня, — ты, конечно, не ударила по рукам, и устроенный тобою спор можно считать недействительным, но… — Авдотья Захарьевна замялась, а Дуня продолжила:

— …но слово было сказано.

— Да, — кивнула она. — Я уверена, что уже сейчас Селифонтов бежит к Борецкой и докладывает о произошедшем, а вечером по городу будут ходить небылицы о твоём уговоре.

Дуне вспомнился не староста, а литовский боярин. Уж очень грамотно он манипулировал настроением общества и у него были свои лягушки-квакушки. Тот же поляк явно подчинялся ему.

— Дунь, ты чего молчишь? — обеспокоенно спросила Мотя.

— Да вот, думаю, что это вообще было? — хмыкнула подруга.

Авдотья Захарьевна открыла рот, чтобы вновь повиниться за столь неудачное введение боярышень в общество, но Евдокия подняла руку, останавливая её.

— О моём споре насчет искусства не беспокойся. Я знаю, что делаю. А вот настроение в совете господ какое-то… — боярышня покрутила кистью, показывая, что не находит нужного слова, но всё же высказалась: — нездоровое.

— Дунечка, о чём ты? — спросила Мотя, сообразившая, что из-за волнения многое упустила.

— О том, как легко тут играют словами. Признаться, это сбивает с толку, — Дуня посмотрела на боярыню, и та закивала головой, при этом сжимая кулаки: её сына сегодня чуть было не втянули в поединок, да ещё выставили бы зачинщиком.

— И мне интересно, часто ли подобное случается? — спросила боярышня.

— Нечасто, но и не редко, — задумчиво произнесла Авдотья, а потом вдруг пожаловалась: — О нашей семье о прошлом годе прошел слух, якобы Захар Григорьич лихим людям шепнул об одном негоцианте и тот пропал. То лжа была, но, чтобы восстановить доброе имя, пришлось много подарков сделать. А сейчас ты спросила, и я вспомнила, что похожее случилось с Григорьевичами, а потом с Мишаничами.

— Их пытались обвинить в разбое?

— Нет. Григорьевичей уличили в смене веры, но оказалось, что байстрюк из мести навет составил. Да и не он это придумал, а его товарищ. А одного из Мишаничей в насилии обвинили и чуть всех не пожгли за это, да вовремя сыскали ту девку и оказалась она не девкой, а вдовой с детишками, зарабатывающей этим делом, — выпалила боярыня.

— Значит, Григорьевичи и Мишаничи отстояли свою правду?

— Отстояли, но осадочек остался, и от дел города их на время отстранили. Были и другие, но сердцем чую, что нечисто там было.

— Боярыня, а Григорьевичи, Мишаничи, другие… они товарищи твоему мужу?

— Ну-у-у, не так чтобы товарищи, но у нас общие интересы, да и за Москву мы стоим. А что?

— Сердцем, говоришь, почуяла, что не ладно, — повторила Дуня и тяжело вздохнула. Боярыня кивнула и попыталась объяснить:

— Вроде бы живём как прежде, хозяйничаем, делаем дела, заботимся о детках, а свары всё чаще у нас возникают. Люди, за которых раньше каждый поручился бы, вдруг оказываются бесчестными. И теперь не знаешь, кому верить. Но… — боярыня приложила руку к сердцу, — нутром чую, что наветы всё это!

— Хм, Авдотья Захарьевна, интересные ты вещи рассказала.

— То мои глупые думки. Я же только когда ты спрашивать начала смогла всё, что сердцем чуяла, в слова облечь. И чудится мне, что твой спор о фигурках в любом случае обернут против тебя.

— Всё может быть.

— Не связывалась бы ты с этим, а? Скажись больной, авось обойдётся. Я подтвержу, что чужаки сглазили тебя.

— Спасибо, что переживаешь, Авдотья Захарьевна.

Через минуту возок въехал во двор, и боярыня попыталась зазвать гостий к себе, но девочки сослались на то, что надо поскорее рассказать обо всем Кошкиной. Распрощались и поехали на княжий двор. Боярич вызвался проводить, но Матрёна Савишна даже не глянула на него, хотя плюсик на его счет закинула.

— Дунь, я чего-то ничего не поняла, о чём ты говорила с боярыней. Тут что, на людей клевещут?

— Похоже, что так.

— Но правду-то не скроешь!

— Отчего же? Ты сегодня всем доказала, что в шахматы может играть любой человек, но все сделали вид, что ничего не было. Более того, начали дурацкий разговор о несовершенстве фигурок, перешли к оскорблению целого народа и именно это все запомнили бы, если бы не спор

Матрена поникла, но беспокойство не позволило ей сидеть молча:

— Дунь, скажи, чего придумала-то? Не опозоримся мы?

— Не должны. Я вспомнила об одной интересной забаве, такой же древней, как шахматы и на мой взгляд это интереснее последних, но если её показывать таким, как Селифонтов, то…