Боярышня Воеводина (СИ)

— Приданое точно забрать надо — вступила княгиня, — видела я Мишины рубашки, что она ему с собой дала. Мастерица. И роду хорошего. Незаметного, но родовитого. Предки ее сглупили, связались с Марфой посадницей, недолго, но Иван III все равно в опалу отправил. Так и просидели под Новгородом больше ста лет. Может, поэтому и выжили и богатство сохранили. А по призыву Пожарского сам боярин с сыном воевать пошли, и мать с ними. Ведунья она, сильная, лечить раненых собиралась. Их здесь, на Москве видели, как Кремль от поляков очищали. Запомнили потому, что почти вся семья в ополчение пошла. Приятельница моя, боярыня Безбородова, сынка за дочку сосватать хотела, мать красавица, значит девица в нее. И богатство. Но отец ее сказал, что девица должна по сердечной склонности замуж выходить, иначе белый дар обычным, черным обернется. Обещал привезти боярышню на Москву. Дом у них здесь был, но сто лет простоял заброшенным, обветшал. Боярин его заново строить собрался. Уехали, и вот, больше года вестей нет.

— Так, ежели они сгинули где-то на войне, то получается, девица единственная наследница всего? Опять Миша козырный туз вытащил, везунчик! — усмехнулся в бороду Даниил.

— Подожди сватов хоронить, Даня, может, застряли где-то, может, ранило кого. Разберемся. Но все равно, у дочери богатое приданое должно быть. И дар. Значит, не угаснет чародейство в нашем роду! Встретимся со сватами, попрошу в приданое московскую усадьбу. Отстроим заново, будет у Мишки дом рядом, на Москве, под боком! Удобно. — Заключил князь.

Но поехать быстро не пришлось. Под Тихвином шла настоящая война. Шведы осаждали Успенский монастырь, жители и посланные Москвой отряды оборонялись. От Михаила тоже известий не было. Войско Одоевского гнало Заруцкого от Тулы на юг, и на пути у него стояла Лебедянь.

Письмо от князя Одоевского Миша получил через три дня, как покончили с предательством. Какими путями до князя дошли сведения о чуде, сразившем предателя в Лебедяни, непонятно. Но слухи ползли и это Михаилу не нравилось. Еще не дай Бог раздумает Иван-вор на Лебедянь идти, зачем тогда готовился! Приказал привести к себе пленного ксендза. Тот вначале бодрился и хорохорился, но, увидев щипцы раскаленные, скис и стал орать, что его трогать нельзя, он племянник самого папского легата в Польше, кардинала. Тут Миша его обрадовал, что ему на легата плевать, он в Польше о судьбе племянника и не узнает, а сам на ус намотал, знал, что племянниками блюдущие «целибат» священнослужители католические часто называли своих бастардов, тайно прижитых, приличия ради. Так что ксендз представлял немалую ценность в будущем торге с поляками. Однако щипцами пригрозил. Католик сдался быстро. И написал письмишко для голубиной почты, в котором сообщал, что в Лебедяни все спокойно, новый воевода — просто заносчивый мальчишка, а так называемое «Божье знамение», просто сухая гроза, и случайно ударившая первая молния, угодившая прямо в старого воеводу.

Видимо, тот слишком перекушал хлебного вина накануне. Гарнизон почти полностью принял истинную веру и ему послушен. С этой запиской Миша отправился на голубятню, отправить по назначению. Голубятник пал на колени, божился, что да, отравлял письма с голубями, куда, не знает, но по времени ответа — недалеко, скорее всего в Михайлов, или Епифань, где у Заруцкого долго стоял лагерь. И ответы приходили с голубями Лебедянскими. Вон, пришлые в отдельной клетке сидят, он их не выпускает, что бы не улетели, как и тех, кого княжич привез. Осталось у Миши четыре голубя, так что надо с умом использовать. Просто так, что бы мать успокоить не посылать. Приказал голубятнику, если ответ придет, сразу ему доложить. Голубятник верным мужиком оказался. Веру латинскую не принял, даже посидел в темнице из-за этого, но голуби запаршивели и болеть стали у его преемника, вот его и выпустить пришлось.Уладив дела шпионские, прошелся по крепости. Переправился на посад. Люди посадские собирались перебираться в крепость, зарывали в землю все ценное, что жалко было врагам отдать, и с собой взять никак. Кто-то резал скотину, солил мясо, что бы не кормить ее в осаде. Все корма предназначались лошадям, которых велено было сохранять, и десяти уже раздоенным коровам, которых брали в крепость ради молока детям, больным и раненым.