Бойня

Все еще ночь? Ландон не помнил, как пришел в спальню и лег на застеленную Бреммингом раскладушку. Даже в полутьме он различал страдальческую мину Хелены. Провел ладонью по ее лбу – мокрый от пота. Взял с тумбочки бумажную салфетку и осторожно вытер. Пластырь на щеке. Бремминг сказал – касательное пулевое ранение. Обойдется. Пуля только задела кожу, царапина. Минимальная обработка. Рваная рана на руке серьезнее, но тоже заживет.

По тону напрашивался вывод: Бремминг свое дело сделал, теперь очередь за Ландоном. Вся ответственность ложится на него.

Он и так это понимал. Есть даже какая-то поговорка, мол, спас жизнь – отвечаешь за нее и дальше, до самой смерти. Наверняка найдется и обратная премудрость: ты свое дело сделал, спас жизнь, а дальше – не твое дело. Вполне может быть.

– Ничего, ничего, – повторил он, поглаживая руку Хелены.

Молли уже заснула. Даже трудно представить, что она пережила.

Хелена что-то прошептала.

– Прости… – расслышал он со второго раза.

– За что? Ты ничего дурного не сделала.

– Вовлекла тебя в эту… мясорубку. Все из-за меня.

– Мне все равно нечем было заняться в выходные, – натужно пошутил он.

Хелена сделала слабую попытку улыбнуться.

– Я решила, мне конец. Приготовилась к смерти.

– Не думай про это. До конца еще ого-го. Ты в безопасности.

– А остальные? Им удалось бежать?

Ком в горле. Он сглотнул.

– Не знаю, Хелена… Охранники стреляли по всему, что движется.

– Нас было очень много.

– Я знаю. Несколько сотен.

– Как это понять? Я не могу…

– Ты думаешь, я могу? Может, задумано было как-то по-другому?

– Ландон…

Его резковатое имя прозвучало необычно мягко. Мягко, но требовательно. Или показалось?

– Твоя нахальная дочь по-прежнему называет меня бананом.

– Я ей скажу. – На этот раз получилось больше похоже на улыбку.

– Зачем? Есть овощи и похуже… Попробуй уснуть.

Хелена пробормотала что-то невнятное. Похоже, опять провалилась в сон.

Он устроился поудобнее на раскладушке. Нет, конечно, еще никакая не ночь. Часов одиннадцать вечера. Сквозь плотные шторы пробивается уже совсем низкое закатное солнце.

Если и был какой-то изначальный смысл в жизни людей на этой планете, после подобных катастроф она должна прекратить существование. Программа поражена вирусом, восстановить ее в прежнем виде невозможно. Люди потеряли право обитания на Земле. Пусть приходят другие.

Несколько минут смотрел на зеркало на стене. Матовый, словно припудренный волшебный фонарь меняющихся с каждой минутой закатных красок. Когда-то, целую вечность назад, он мог бы онеметь от счастья – так, наверное, выглядит магический перевал, за которым Нарния.

Но не сейчас. В душе не осталось места для эстетических восторгов.

Ханс Кристиан время от времени поглядывал в зеркало заднего вида – убедиться, что никто в его сторону не направляется. Наискось через пролив – Кристиания. В двух шагах – европейская трасса. Германия, Италия, как сказал Юхан. Греция.

Он опять посмотрел в зеркало. Бритый парень в джинсовой куртке. Два школьника облизывают рожки с итальянским мороженым, посыпанным цветным бисером. Копенгаген не меняется. Сосиски, мороженое, сладкие датские булочки с шоколадной, творожной или фруктовой начинкой.

Родители его отца жили в Копенгагене, но воспоминания можно сосчитать по пальцам одной руки. Запомнился день в Тиволи. Den lille havfrue, Русалочка, заплатившая чудесным голосом за право иметь человеческие ноги вместо хвоста. После развода шведская мама старалась держать мальчика подальше от сомнительной отцовской родни. Эта изоляция оказалась недолгой: Хансу Кристиану было двенадцать, когда дед умер от осложнений после гриппа, а бабушка Миккельсен провела последние одинокие годы в доме престарелых. Всегда присылала рождественские открытки, но потом тонкие конверты, которые он с таким нетерпением ждал, перестали приходить. Теперь в Дании программа обязательных визитов ограничивалась кладбищем.

Отец жив, но выбрал тотальное отшельничество. Поселился на островке к северу от Лолланда, никуда не ездил и никого не принимал. Его “крошечный мирок”, как выражалась мать, не вмещал никого, кроме его собственной персоны. Хансу Кристиану даже в голову не приходило сесть на паром и съездить к отцу на остров. Тот, скорее всего, и не заметит его приезд. Впрочем, и бывал-то Ханс Кристиан в Дании не часто – за исключением полугода, что провел там в двадцатилетнем возрасте, он жил в основном в Швеции. Но странное дело – как только попадал в Копенгаген, мгновенно приходило ощущение дома. Здесь его дом. Должно быть, что-то с национальной ментальностью: двадцать минут на пароме – и жизнь становится проще, легче и веселей.

Он приехал еще в пятницу: надо было отснять несколько кадров для документального фильма. И в самом деле надо, но повод уехать из Швеции подвернулся как нельзя кстати. В разговоре с Юханом он схитрил, изобразил удивление, однако на самом деле прекрасно понимал: грозят серьезные неприятности. Вплоть до покушения.