Бойся своих желаний

– Ты ж не веришь, – ехидненько заметила она.

– Почему не верю? – Он постарался говорить как можно убедительнее. – Очень даже верю.

– Ладно, забудь. Дальше придумывать надоело.

– Значит, все-таки вранье, – удовлетворенно сказал юноша. – Но ты, однако, талант. Звучит очень складненько.

– Я в твоих комплиментах не нуждаюсь.

– Да ладно, трави дальше. Правда интересно.

– Оставь, пожалуйста, свой снисходительный тон. И жаргона я не люблю. Не «трави», а рассказывай.

– Ну, рассказывай.

– И без всяких «ну»!

– О, простите, моя королева, – воскликнул парень, – извините недостойного раба вашего. – Он понадеялся, что самоуничижение сработает еще раз и ему снова обломится – однако преодолеть законы природы не в состоянии даже самый гиперсексуальный юнец.

– То-то же, – промурлыкала она.

13. Под венец

Восемнадцатью годами ранее

Апрель 1968 года

СССР, Москва

Васнецова Наташа

Валентина Петровна Васнецова всегда старалась поддерживать со своей дочерью Натальей тоже Петровной доверительные отношения. И девочка охотно шла ей навстречу, делилась, рассказывала. О многом – однако все-таки не обо всем. Поэтому, к сожалению, для матери оставалось тайной за семью печатями то, что произошло с Натальей на далеком забайкальском аэродроме Кырыштым. Хотя по настроению, то слезливому, то радостному, она догадывалась – что-то произошло. Как назло, хранил молчание и муж. У него вообще начались неприятности, Петр Ильич стал раздражителен и хмур – жена опасалась спросить его лишний раз, подогревать ли суп, не говоря уж о более сложных и отвлеченных материях.

Тем ценнее оказался момент, когда Наташа, вернувшись в субботу из школы, вдруг, даже не переодевшись в домашнее из школьной формы, пришла к ней на кухню и сказала:

– Мамочка, я хочу с тобой поговорить.

– Конечно, милая.

Васнецова-старшая как раз раскатывала тесто: надо же хоть чем-то поднять настроение мужу, побаловать его на выходные любимым «наполеоном» на четырнадцати коржах.

А Наталья села на табуреточку за кухонный стол и вдруг зарыдала. Она закрыла лицо ладонями и плакала, плакала… Валентина Петровна кинулась к ней, прижалась – жаль не могла обнять, руки все в муке.

– Ну что ты, миленькая, что ты, – причитала она, словно дочка была неразумной детсадовкой. – Все пройдет, я с тобой, ну что случилось, до свадьбы заживет…

При слове «свадьба» девочка стала рыдать еще горше, и в душу матери закрадывались смутные и горькие подозрения. Нет, не может быть!..

– Что, милая, что? – спрашивала она, обнимая дочь, и плевать, что измазала ей плечо мукой, отряхнем. – Что-то было, да?

Девочка быстро и отчаянно закивала, и внутри у Васнецовой-старшей все обмерло. И еще у нее, наверное, появилась способность к ясновидению, потому что она спросила:

– Там, на Дальнем Востоке?

Дочка опять стала отчаянно кивать, словно торопилась признаться во всем, пока хватает духа.

– Это – один из них, да? – прозревши сердцем, спросила мама.

– Да-а-а… – проныла сквозь слезы Наташа.

– Ох, мерзавцы! Что за подлецы! – воскликнула Васнецова-старшая. – И что теперь? Есть последствия, да?

И сердце у нее совсем уж наполнилось горем и печалью, потому что ее любимая маленькая девочка вновь кивнула.

Матери захотелось взвыть, надавать пощечин дочери, удариться головой о стену – но разумом она понимала: ничего подобного делать не следует, поэтому только оторвала свои руки от Натальи и впилась ногтями в собственные ладони. Боль привела ее в чувство, исцелила от гнева, а тут и девочка ее маленькая перестала рыдать, и тогда Валентина бодро сказала:

– Ладно. Что случилось – то случилось. Давай пить чай.

– К черту чай! – экспансивно воскликнула дочь. – Не хочу я ничего!

– Ну, будет, будет. Произошедшее еще не повод от маминого чая отказываться. «Наполеон» пока не готов, но ничего, я конфеточек шоколадных купила.

– А обед? – вдруг улыбнулась заплаканная Наташа.

– Обед, как ты сказала, ко всем чертям! – бодро воскликнула мать. – Будем пить чай и объедаться сладеньким!

А потом, когда слезы пролились, рыдания окончились и состоялся катарсис (выражаясь по-научному, а в переводе: очищение, освобождение от скверны), обе женщины, юная и мудрая, обнялись и утерли друг дружке слезы. Они ощущали небывалое родство друг с другом – чувство, которого стремятся добиться от своих зрителей-слушателей театральные режиссеры, буржуазные политики и религиозные деятели, – ради чего и затевают те самые катарсисы. Сейчас взаимопонимание, взаимопрощение и душевность словно пронизывали атмосферу на четырнадцатиметровой кухне Васнецовых.

– Что будем делать, Наташенька? – с особенной, чрезвычайно теплой интонацией поинтересовалась мама.

– Ну… Ну, можно ведь избавиться… – Ната и сейчас смущалась, но, надо заметить, до совместных слез с матерью она бы и выговорить не смогла ни слова на сию щепетильную тему. – Ты ведь сможешь договориться так, чтобы мне не было больно? Под наркозом?

– Ты что же, аборт хочешь делать? – тихим, сострадательным шепотом спросила старшая Васнецова.

– А что еще-то? – растерянно вопросила Наталья.