Бойтесь своих желаний…

– Да, но на этот раз упоминание лестное, – сказала Эмма, возвращаясь к заметке. – «Первый муж леди Вирджинии, сэр Джайлз Баррингтон, член парламента от Бристольских судоверфей, имеет все шансы стать премьер-министром, если на следующих выборах победит Лейбористская партия».

– По-моему, маловероятно.

– Что Джайлз станет премьером?

– Нет, что лейбористы победят на следующих выборах.

– «Он отлично зарекомендовал себя как грозный спикер передней скамьи, – продолжила Эмма. – И недавно был помолвлен с доктором Гвинет Хьюз, преподавателем Лондонского королевского колледжа». Замечательная фотография Гвинет и отвратительный снимок Вирджинии.

– Вирджинии это не понравится, – заметил Гарри, вновь переключая внимание на «Таймс». – Но теперь она с этим ничего не поделает.

– Я бы не была настолько уверена. У меня такое чувство, что именно у этого скорпиона жало еще не выдрали.

Каждое воскресенье Гарри с Эммой ездили на машине из Глостершира в Харлоу навестить Себастьяна; с ними увязывалась Джессика, никогда не упускавшая случая повидаться со старшим братом. Всякий раз, когда Эмма при выезде из ворот Мэнор-Хауса поворачивала налево, начиная долгое путешествие в больницу Принцессы Александры, ей не удавалось избавиться от воспоминаний о первой своей поездке, когда она думала, что сын погиб в автокатастрофе. Как же здорово, что она тогда не позвонила Грэйс или Джайлзу, а Джессика отдыхала в палаточном лагере с Герл-гайдами[3] и она не успела поделиться страшной новостью. Только бедный Гарри провел двадцать четыре часа с мыслью, что никогда больше не увидит сына.

Джессика считала визиты к Себастьяну красными днями календаря. Приехав в больницу, она предъявляла ему свой последний шедевр, а затем принималась покрывать каждый дюйм его гипса изображениями Мэнор-Хауса, родных и друзей. Когда на гипсе больше не оставалось места, бралась за разрисовку больничных стен. Заведующая вывешивала каждый ее новый рисунок в коридор у палаты, но признавалась, что уже скоро череда картинок дотянется до лестницы этажом ниже. Эмме оставалось лишь надеяться, что Себастьяна выпишут прежде, чем подарки Джессики достигнут регистратуры. Всякий раз, когда Джессика преподносила заведующей свое последнее творение, Эмма чувствовала себя неловко.

– Право, не стоит смущаться, миссис Клифтон, – успокаивала ее мисс Паддикомб. – Видели бы вы, какую мазню своих обожаемых чад несут мне некоторые родители, уверенные, что я должна украсить ими стены моего кабинета. В любом случае, когда Джессика станет членом Королевской академии искусств, я продам их и на вырученные деньги построю новое отделение больницы.

Эмме не было нужды напоминать, насколько одаренной была ее дочь, поскольку она знала: мисс Филдинг, учительница рисования в «Рэд мэйдс», планировала выдвинуть девочку на стипендию в Школу изящных искусств Феликса Слейда и явно верила в победу.

– Это настоящий вызов, миссис Клифтон, – учить того, кто намного талантливее тебя, – как-то раз призналась ей мисс Филдинг.

– Только никогда не говорите этого ей, – попросила Эмма.

– Но об этом знают все. И мы с нетерпением ждем от Джессики больших успехов в будущем. Никто не удивится, когда ей предложат место в школе Королевской академии, впервые в истории «Рэд мэйдс».

А Джессика как будто пребывала в блаженном неведении о своем редком таланте, поскольку ее одновременно интересовала бездна вещей. Эмма постоянно предупреждала Гарри, что рано или поздно приемная дочь узнает правду о своем происхождении, и полагала, что лучше будет, если девочка услышит ее от члена семьи, а не от чужого. Гарри проявлял странное нежелание обременять Джессику знанием истинной причины, по которой они несколько лет назад вырвали ее из детского дома доктора Барнардо, предпочтя другим, казалось бы более подходящим кандидатурам на удочерение. И Джайлз, и Грэйс сами вызывались объяснить Джессике, как так получилось, что все они происходят от одного отца – сэра Хьюго Баррингтона и почему ее мать виновна в его безвременной кончине.

Едва Эмма успевала остановить свой «Остин А30» на парковке больницы, Джессика выскакивала из машины с последним рисунком под мышкой, шоколадным батончиком «Кедбери» в руке и неслась без остановки до самой койки Себастьяна. Эмме не верилось, что кто-то другой мог любить ее сына так, как она сама, но если и существовал на свете такой человек, это была Джессика.

Когда несколько минут спустя Эмма вошла в палату, ее ожидали два сюрприза. С удивлением и радостью она увидела Себастьяна не на койке – сын сидел в кресле. Завидев мать, он встал, опираясь на подлокотники, чуть покачнулся, ловя равновесие, и расцеловал ее в обе щеки – второй сюрприз. В какую пору приходит, спросила себя Эмма, тот момент, когда матери перестают целовать своих детей, а юноши начинают целовать матерей?

Джессика в мельчайших подробностях рассказывала брату, чем занималась на неделе, так что Эмма пристроилась на краешке кровати и с радостью послушала о ее подвигах второй раз. Как только Джессика дала брату возможность вставить слово, тот повернулся к матери: