Бойцы моей земли (Встречи и раздумья)

«Под отцовскими звездами» назвал Коваль–Волков первый раздел книги. Глубоко личные мотивы здесь крепко спаяны с испытаниями, выпавшими на долю всей страны. Смертью героя на фронте погиб отец автора, большевик–комиссар. «Для меня заглавной в жизни стала жизненная линия отца» — это, по существу, рефрен всей книги. Нельзя без волнения читать стихи из другого раздела книги — «Нам готовность…» Они тоже посвящены памяти отца. Мне хочется привести эти по–человечески горькие и суровые восемь строк:

От тебя мне никуда не деться,
Ты, отец, не сетуй на меня.
Мало мне, что бьется твое сердце
В каждом всплеске Вечного огня.
Я везде искал твою могилу.
Тех сражений затерялся след.
Время ничего не сохранило,
На земле твоей могилы нет…

Но горечь утраты не заслонила от поэта радости победы, нет, эта горечь только дала глубже почувствовать ту цену, которой оплачена наша победа. Пристально вглядывается поэт в свою фронтовую юность, в то далекое памятное утро победы, в души своих друзей–однополчан, влюбленных в пушкинские стихи.

Стальной крылатою волною,
Винтами–дисками горя,
Мы уходили в пекло боя,
Как тридцать три богатыря!

Да, стихи Пушкина, так же как и стихи Маяковского, помогали нам в нелегкой борьбе с отнюдь не сказочным многоглавым фашистским змеем. И тут в строках поэта–воина рождается неожиданная и в то же время закономерная ассоциация:

А я все помню вас, ребята, —
В вас что–то пушкинское есть.

И в самом деле, разве не посвятили Отчизне эти чистые и щедрые парни в летных шлемах «души прекрасные порывы»! А многие из них отдали матери-Родине и свои жизни. Эта пушкинская устремленность, распахнутость, самоотдача, пожалуй, свойственны всему нашему фронтовому поколению. Отсюда же бескомпромиссность, суровая требовательность к себе и к другим.

А мы предателей стреляли.
Их на поруки брать нельзя.
И никогда, мои друзья,
О них потом не вспоминали.
Нет!
Лучше умереть в бою,
Чем отступить перед врагами. —
Я и теперь на том стою,
Да будет чистым наше Знамя!

Хорошо, что эта солдатская подтянутость соседствует с душевной щедростью. В стихотворении «Дрова», посвященном Ярославу Смелякову, поэт признается:

И в дело каждое сполна
Я вкладывал свой пыл…

Лучшие стихи книги «Чаша неба» убедительно подтверждают это признание. Собственно, это тоже одна из черт фронтового поколения. Но попробуем разобраться, что в итоговой книге особенно удалось автору, а в каких вещах он порой соскальзывает на наезженную колею, на которой уже побывали многие. Удача поджидает поэта там, где его зоркость сочетается с интересной, свежей мыслью. Вот «Баллада о точильщике и мечте»:

Точильщик, мой старинный друг, —
Я помню твой точильный круг.
Я вижу, как под ним, дрожа
Струится лезвие ножа
И расплавляется гранит,
Косыми вспышками облит…

Точный, четкий рисунок дает первый толчок для поэтической мысли. Но все это было бы красивым экспериментом, импровизацией, просто взлетом фантазии, если бы не обобщающая концовка:

Точильщик, мой старинный друг,
Мечты растут из добрых рук.

Так чувство и мысль, слитые воедино, рождают удачный афоризм, каких немало в книге. И тем обиднее ветре–чать рядом беглую зарисовку, где почти полностью отсутствует не только своеобразие, но и мысль. Хорошо, что не такие вещи определяют лицо сборника.

В лучших стихотворениях сборника «Чаша неба» поэт доказал, что по–солдатски остро отточил перо. Чаша получилась емкая, в нее вместился опыт поколения молодых фронтовиков, чьи виски ныне уже тронула седина. Это поколение несет сегодня главную службу и в жизни и в литературе.

ИЗ ГЛУБИНКИ

Недавно на улице Горького в витрине фотоателье я заметил старый групповой снимок. Батюшки! «Седьмой выпуск Высших литературных курсов»… Сквозь туманное стекло, как сквозь промелькнувшее десятилетие, на меня смотрят знакомые, еще молодые лица. Всем нам тогда было «по тридцать с хвостиком»… Курянин Евгений Носов, москвич Владимир Туркин, вологодец Александр Романов, сибиряк Владимир Сапожников, украинец Иван Чендей… Имена эти теперь известны широкому читателю.