Бойцы Сопротивления

Всего лишь два раза Колесник встречался с этим парнем, но ощущение было такое, словно он потерял близкого друга… Смерть всегда неожиданна, и, хоть она приходит каждый день, к ней нельзя привыкнуть. Он вышел на улицу и долго бродил вокруг дома, в котором они размещались. Над Пикардией давно уже опустилась ночь. В небе тускло мерцали далекие звезды, кругом стояла благодатная тишина, но на душе у него было невыразимо тоскливо. Он думал о том, что уже немало русских парней сложили головы на французской земле, но война, по существу, еще не окончена, их положение по-прежнему неопределенное.

«3 сентября.

Утром Алексей засобирался чуть свет. Ему нужно было побывать и в других отрядах. «Я очень прошу тебя послать связных к дулланским и сен-польским партизанам с приказом немедленно выезжать в Энен-Льетар», — попросил он. «Это я сделаю с большим удовольствием», — пообещал я.

Едва укатил Алексей и было собрано ненужное нам оружие для сдачи его англичанам, как послышался знакомый треск мотоцикла. «А вот и гость», — нахмурился Коваленко. Это был все тот же английский сержант. «Я за ответом», — небрежно козырнул он. «У крыльца грузовик, — ответил я, — в нем наше оружие, а мы уезжаем».

Сержант внимательно посмотрел мне в глаза и, круто повернувшись, зашагал к трофейному грузовику».

(Из дневника)

* * *

В полдень пришел Анри. Узнав об отъезде русских партизан, стал грустным.

— Так значит, расстаемся! Вы уезжаете, а я возвращаюсь к своей старой профессии дорожника… Вчера коммунисты ячейки избрали меня своим вожаком, а Мориса — казначеем. Теперь мы вновь мирные люди…

— То есть как это мирные? — не понял Колесник. — А отряд?

Анри усмехнулся.

— Разве ты не знаешь, что еще двадцать восьмого августа генерал де Голль подписал декрет о роспуске внутренних сил Сопротивления?

— Как это подписал? — еще больше удивился Колесник. — Ведь война не кончилась?

— А вот так! Генерал спешит разоружить народ… Включение сил ФФИ в армию обеспечило бы личным составом минимум тридцать дивизий. Но де Голль никогда не думал делать солдат Сопротивления своей опорой. Он мечтает иметь профессиональную армию, как оружие классового господства. Массовая же народная армия для этих целей не годится… Вот почему генерал решил распустить внутренние силы Сопротивления. Впрочем, об этом хватит, — продолжал Анри, — хватит!

Анри не может долго быть грустным. Лицо его вновь расплывается в улыбке. Он заговорщицки подмигивает своему другу, Морис тут же куда-то исчезает. Назад он вернулся не один, а привел бойцов отряда. На столе появилось вино, закуска. Анри весело сказал:

— Как бы там ни было, а война в Европе идет к концу. Вправе мы выпить за ее скорейшее окончание? — И, весело посмотрев на всех улыбающимися глазами, сам же ответил на поставленный вопрос: — Вправе!

Казалось, Колесник неплохо знал Анри, знал его как волевого командира, незаурядного организатора, хорошего товарища. А тут, в компании друзей, Александр открыл в этом парне еще одну неизвестную ему черточку: бесшабашную веселость. Вначале Анри играл на скрипке, затем полушутя-полусерьезно принялся декламировать стихи Вийона:

Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя,
Куда бы я ни пошел — везде мой дом…

Вийон — самый что ни на есть национальный поэт. Его стихи — ключ ко многим душевным тайнам французов. Не случайно они так обожают этого поэта. Слушая Анри, Колесник всматривался в знакомые лица сидящих за столом партизан. Ему почему-то вспомнились слова Карамзина: «Я хочу жить и умереть в моем любезном отечестве; но после России нет для меня земли приятнее Франции, где иностранец часто забывается, что он не между своими». Как он был прав! Годы, проведенные в этой стране, убедили Колесника в том, что у французов нет национальных предрассудков, что народ щедр и гостеприимен. Ему полюбились в национальном характере удивительное острословие, привязанность к умной, острой шутке, умение побалагурить и приободрить в трудные минуты жизни.

Гости начали расходиться уже поздно ночью. Прощаясь, Анри вынул из кармана конверт, подал его Колеснику, небрежно заметил: «Взглянешь, Саша, на досуге!» По привычке он все еще называл своего друга подпольной кличкой, хотя уже знал его настоящее имя — Иван Рябов.