Бойцы, товарищи мои

Чолпонбай стоял навытяжку, сжимая автомат. Ему сейчас казалось, что он еще не заслужил право на вступление в комсомол, что и тогда, перед строем полка, ему не по заслугам первому вручили гвардейский значок, при всех назвали храбрым воином. И очень волновался, когда произносил сто раз повторенные про себя слова:

— Клянусь, товарищи, что не подведу вас. Вся моя жизнь до последнего дыхания принадлежит Родине!

— Кто за? — спросил комсорг.

Руки дружно взметнулись над головами.

— Единогласно!

— Поздравляю, гвардии рядовой Тулебердиев! Вы приняты в ряды Всесоюзного Ленинского комсомола.

Своей радостью Чолпонбай поспешил поделиться с родными: в тот же день послал письмо брату Токошу и своей любимой девушке.

«Милая Гюльнар! Радость моя, надежда, мой свет! Я давно не писал тебе: на войне человек себе не принадлежит. Идут жаркие бои. Ребята измотались. Мало спим, мало отдыхаем. Но я, милая Гюльнар, держусь стойко. Твои письма, твоя любовь согревают меня. Сегодня большой праздник, великий день! Можешь поздравить — я комсомолец. Сбылось то, о чем давно мечтал. Теперь буду драться за троих. Мы остановили фашиста, не пускаем его дальше. И не пустим. Вся рота дала клятву — не отступать ни на шаг. Будем идти только вперед. Поклялся и я перед друзьями.

…Скоро в бой пойдем. Очень хочется получить твое письмо. А еще больше — увидеть твои глаза, погладить твои шелковистые косички».

Хотелось о многом написать. Но слов было мало.

Это было вчера, а кажется, что давно. Ведь порой годы короче дня, а день от рассвета до первых вечерних звезд — бесконечен. Чолпонбай думал: позади осталось так много хорошего, что даже воспоминаний — от вручения гвардейских значков до принятия в комсомол — хватило бы на всю жизнь. Как же она прекрасна, жизнь, если дала мне, Чоке, так много, если таким волнением потрясает душу. Чем отплатить за все?

— Послушай, Чоке, — Сергей заговорил так тихо, что Чолпонбай насторожился: примерно так говорил политрук, когда они хоронили друзей, павших смертью храбрых. Но сейчас все вокруг были целы и невредимы. Их группа, в которой Чолпонбай был одиннадцатым, завтра на рассвете, точнее перед рассветом, должна переправиться через Дон и овладеть Меловой горой. И, наверно, будут потери. Завтра, но отчего же сегодня с такой грустью заговорил Сергей? Да и, честно говоря, весь сегодняшний день он старался быть рядом со мной, хотя, наверно, надо было отнести материал в редакцию для завтрашней газеты. А уже вечереет. Солнце спряталось за горизонт… Как-то странно, печально смотрит.

Сергей расстегнул карман, достал письмо, протянул другу.

— Возьми себя в руки, Чоке. Ведь завтра бой. Я буду в третьей штурмовой группе. Всякое может случиться… Тогда некому будет тебе об этом сказать…

Еще ничего не подозревая, Чолпонбай взял письмо, начал читать, быстро шевеля губами.

— Токош, Токош… — повторил вслух. И вдруг… Сергей ожидал всего, только не этого. Над листком, втянув голову в плечи, согнулся худенький, стриженый мальчишка, заплакал навзрыд, вздрагивая всем телом, захлебываясь…

Сергей растерялся. Подавив чувства, как перед атакой, сурово сказал:

— Чоке! Что сказал бы Токош? Разве ему нужны твои слезы? Токош требует мести. Ты слышишь меня? Мести в бою!

Чоке услышал. Перед его мысленным взором, как в кинокадрах, промелькнули солнечные дни детства. В дальней дали остались горы, кони, скачки, школа, сокол… И Токош. Скорей бы ночь, переправа, бой… Токош требует мести…

Фронтовая ночь… Во тьме берега Дона будто ближе придвинулись друг к другу, настороженно прислушиваются. Догадываются ли фашисты, что мы предпримем этой ночью? Или, может быть, сами готовятся к тому же, выжидают, когда скроется луна?

Поползли. Ловко перебирает локтями старший лейтенант Горохов. Рядом — бесшумный Герман. Эх, был бы тут и Сергей… С ним всегда Чолпонбай себя чувствует увереннее, взрослее. В штаб дивизии вызвали. Может, где-то важнее участок есть?..

Всплеск на реке показался неожиданно громким. Что это — рыба? Ну да, что ей война…

С минуту еще переждали. Волна о камень плеснула. Сверчки мирно трещат… Снова поползли. Вот и берег… Лозняк… Сонные камыши. Река тихо бормочет о чем-то…

Бесшумно подтащили лодку. Приказано окопаться на случай, того гляди ракета взлетит в небо…

Лодку замаскировали надежно, в трех шагах не увидишь. Может, и не окапываться? Горохов сказал — надо. Тихо, чтобы лопата не звякнула о камень или осколок… Вот она как раз, здоровая железяка. Хорошо, что нащупал. Осторожней, Чоке… Рядом беззвучно в песке окапываются ребята.

Стоп! Замри!

Отлогой дугой метнулась с того берега ракета.

Мертвенный свет отпечатал, как на гравюре, зубчатый рельеф берегов, черные лезвия камыша и осоки. Ракета с шипением ткнулась в воду.

И снова тьма.

Бойцы продолжали вгрызаться в землю.

Довольно, Чоке. Проверь свой плотик. Надо сено потуже умять, узел пристроить, чтобы держаться…

— Тулебердиев!

— Слушаю, товарищ старший лейтенант.

— В четверку младшего лейтенанта Германа.

Взмыла очередная ракета. Горохов склонился к земле.