Боль

С матерью они жили дружно, равноправно. Размах желаний у обоих был глобальный — если мать иногда и говорила о своем беглом муже, то лишь в том смысле, что нужна операция в масштабах всей земли по поимке беглых мужей с целью выжечь у них на лбу букву «Б», чтобы другие женщины, дурочки доверчивые, от них, скотов, не страдали.

Мать никогда не подталкивала Ваську к занятиям, даже не проверяла уроков. Она смотрела на него с удивлением и любопытством как бы издали, поражаясь аппарату Васькиного автогенеза, состоящего из черт те чего: из балалаек, бутс, хоккейных клюшек, акварельных красок, болтов и гаек, весел и парашютов, выдаваемых ему в бесчисленных кружках и добровольных обществах, которые он, в мыле весь, посещал. Что же касалось гигиены и отношения к труду — рука ее была молниеносной.

Кстати, плетку она брала редко («Рукой бью — чувствую, как в тебе ум прибывает»).

Последний раз мать попыталась отлупить Ваську, когда он заканчивал восьмой класс.

Был день весенний. Они открыли окно на перемене, и человек пять или шесть вылезли на карниз загорать — этаж четвертый, последний. Рубахи сняли, сидят на карнизе, ноги свесив. В классе контрольная идет по физике. Все нормально. Вдруг распахивается окно — директор лезет. Но на карниз он вступить побоялся, тонкострунным голосом на границе срыва скомандовал: «Пожалуйте в класс!»

Они вошли, задерживаясь на подоконнике, чтобы надеть рубаху.

— За родителями! — Директор известковым был. — Без родителей в школе не появляться!

Выяснилось позже, что какой-то прохожий, увидев ребят, сидящих на карнизе четвертого этажа, сначала позвонил в роно и в милицию, потом прибежал в школу к директору:

— Где у вас дети сидят?

— В классах…

— Вы так уверены?

А из милиции телефон: «Почему у вас учащиеся сидят на карнизе четвертого этажа?» Только хотел побежать, согнать — ему из роно: «Вы нас под суд подвести хотите?»

Вместе с тем прохожим директор выбежал на улицу — и в этот момент на карнизе Васька Егоров как раз делал «угол», чтобы размяться. Карниз не был узким, но и широким не был — сантиметров сорок было в нем ширины…

Лишь на третий день Ваське удалось привести мать в школу, она для этой цели принарядилась — а была она молодая.

Стояла Васькина мать красивая перед директором и смотрела в пол, робея. Васька ее никогда такой не видел — беззащитная, совсем слабая, даже хрупкая.

— Тебя мать не наказывает — распоясался! распустился! А мог бы стать гордостью школы, — говорил директор горячо. — Некому тебя в руки взять мужскую на тебя нужно руку!

Васька заметил, как мать иронически глянула на директора и снова потупилась.

А директор еще горячее:

— А если бы кто из вас сверзился? Что бы вы чувствовали? А, молчишь. Скажи, что бы ты чувствовал?

— Я бы и упал. Все гимнастикой занимаются, один я — греблей, — сказал Васька.

— Я спрашиваю — что бы ты чувствовал?

— Наверное, боль, что же еще?

Директор был хороший мужик, но материна красота и полнейшая беззащитность, даже хрупкость, повлияли на него отрицательно.

— Это я тебе сейчас обеспечу. Если мама тебя не наказывает, я, с ее позволения, выполню свой мужской долг. Стой прямо! — Директор засветил Ваське по уху с левой и тут же с правой.

Васька, качнувшись, отметил насмешку в материных глазах.

— Вот, — сказал директор. — Извините, конечно, но я счел своим долгом.

— Спасибо вам. — Мать робко глянула на директора. — Дети нынче так быстро взрослеют.

Васька отметил про себя: «Нокаутировала».

— Про вашего нельзя сказать — педагогический брак. Или социально опасен. — Директор энергично прошелся по кабинету. Остановился супротив Васьки. — Типичный лоботряс. Ты бы свою мать пожалел. Такая женщина!.. Он поперхнулся. Шея его стала раздуваться и багроветь.

— Вы извините нас, мы пойдем, — сказала мать.

Окно директорского кабинета выходило на улицу. Мать шла, удрученно повесив голову, но завернули за угол, и она засмеялась.

Васька надулся.

— Похохочи. А если он примется тебе записки со мной посылать? Смешно? Нашла развлечение.

— Развлечение дома будет, — сказала мать. — И не брюзжи. Конечно, смешно. Кто бы подумал — исполнитель мужского долга. Ну, цирк… Васька, а он ничего, чудак?

Васька вздохнул, вложив в этот вздох все терпение, всю снисходительность мудрого.

— Васька, дома я тебя плеткой обработаю, — сказала мать весело. Думаю, ты осел. А ты думаешь — ты акробат?

Васька вошел в комнату первый, снял плетку с гвоздика и, привстав на цыпочки, зашвырнул ее на буфет.

— Все, — сказал он. — Больше мы не деремся. Я уже, как видишь, большой. А ты, как это можно заметить, маленькая. — Васька обнял мать, и она оказалась ему по плечо.

— Если ты все же драться задумаешь, знай, я посажу тебя на шкаф. — Он схватил мать за талию, быстро присел и, распрямившись, поднял ее. Он не посадил ее на шкаф только потому, что она с визгом вцепилась ему в волосы.

Васька зябко оглядывал пустую комнату. Не было в ней ни шкафа того, ни буфета.