Боль

Когда Сережа с матерью садились за стол, то их обед пока еще мало чем отличался от довоенных; этот же громадный, покрытый крахмальной скатертью стол с многочисленными пустыми стульями, на которых раньше сидели гости, чаще всего ребята, как-то обострял чувство долга, придавал ему некий священный аскетизм — и не обедали они за этим столом, но совершали клятвенный ритуал на верность отечеству.

— Ты приходи к нам, — провожая Сережу, Маня погладила его по плечу. Ты нас забыл.

— Теперь приду, — сказал Сережа.

Но встретились они только после войны, случайно, на подготовительных курсах Горного института, и такое уже было между ними внешнее и внутреннее несоответствие, что Сережа ощутил себя как бы неполноценным: в армию его в прошлом году не взяли — обнаружили туберкулез; худущий, большеглазый, он мог спокойно сойти за пятнадцатилетного паренька: говорил вежливо краснел, а Маня курила, было ясно, что пьет, — голос хриплый и речь груба.

Он только спросил у нее:

— Почему ты не в медицинском?

— В недрах чище, чем в потрохах. И ответственности, и вони меньше, сказала она, разглядывая его как диковинку.

К ней он не приходил, хотя она его и звала. Сказала ему, что у нее померли все: и бабушка, и мама, и няня. Мать не от голода померла — рак легких.

И вот сейчас он звонил Мане из автомата.

— Не поздно, — спросил, — звоню?

— Да нет.

— А если я к тебе загляну? Я у Елисеевского.

— Сережа, Сережа! — вдруг закричала она. — Послушай, ты же не знаешь. Вход со двора, по черной лестнице. Квартира четырнадцать. Понял, по черной лестнице?

Он подумал:

«Чушь какая-то — почему со двора?»

Открыла Маня.

Пахло ванилью.

Кроме Мани в кухне была еще одна молодая женщина. «Сестра», — сначала решил Сережа, даже воскликнуть хотел: «Привет, Юлия!» Но разглядел — эта постарше и как бы другой породы: тоньше в кости, уже в талии, и главное голова ее не была такой лобасто-тяжелой.

— Ирина, мачеха, — сказала вместо приветствия Маня. — Дай тете ручку, не стесняйся.

Сережа поклонился.

— Сережа, мой довоенный дружок. Видишь, с какими мальчиками я до войны целовалась. Девочка была. — Маня как-то некрасиво подмигнула мачехе. — Для меня тогда поцелуи были вроде состязаний на недышание.

— Со мной ты не целовалась, — сказал Сережа.

Маня кивнула.

— Почему вход у вас по черной лестнице?

— Потому что нет бабушки. Сара Бернар из столовой себе кухоньку образовала, ванную и туалетик — на унитазике у нее шелковая подушечка с дырочкой. — Сарой Бернар Маня называла свою тетку-артистку, и еще Элеонорой Дузе. Комиссаржевской реже, лишь когда нужно было унизить ее до праха.

Квартира и раньше имела два ордера. А когда тетка вернулась из эвакуации, она первым делом учинила раздел. «Она ножкой дрыгала от восторга». Манина мать только что померла. Маня жила одна, и ей, как уже тогда говорили, все это было «до лампочки».

— А шпаги? — спросил Сережа жалобным шепотом.

Маня закашлялась и кашляла долго — смеялась и кашляла.

— Мы ровесники, — наконец прохрипела она, брызжа слезами. — Мне уже скоро рожать, а ему шпаги. Свистульку не хочешь?

— Успокойся, Маня, — сказала мачеха. — И рожать тебе еще не скоро.

Маня всхлипнула и вдруг заплакала, отвернувшись, вытирая глаза рукавом халата.

— Прости, Сережа, — сказала она.

Сережа поймал на себе взгляд Маниной мачехи, предостерегающий от вопросов и удивлений.

— Что ты, Маня, — сказал. — За что прощать-то? Я очень рад, что я к тебе пришел.

Он ощутил некое зыбкое равновесие, по всей видимости недавно возникшее в Манином доме. Здесь нельзя было делать резких движений и поворотов. Правда, мачеха Ирина была наготове.

Потом пили чай с теплым еще ванильным печеньем. Сереже было хорошо в знакомых до мелочей стенах. Каждая вещь здесь, каждый предмет — все было сделано из того прозрачного камня, в котором что-то клубится.

Часть шпаг и адмиральских портретов висели в кабинете Маниного отца. «Самое интересное и самое ценное папа и дядя Алеша сдали в музей, объяснила Маня. — У нас, оказывается, хранились шпага и пистолет адмирала Сенявина».

Девчонку с Васькиной фотокарточки Маня не знала, никогда не видела, но стала грустной. Мачеха закурила.

— Не бывает таких, — сказала Маня. — Это Васькин кунштюк.

Сережа подошел к роялю. Ему захотелось не музыки, он не мог сыграть даже собачий вальс, но услышать звон и гудение струн. Он нажал педаль и коснулся клавиш. Он чувствовал, что девчонку эту он знает, видел.

Когда Сережа ушел от Мани, — светало.

— Ты приходи, — попросила Манина мачеха, провожая его.

— Приходи! — крикнула Маня.

Конечно, он придет и будет терпеть Манины шквальные обиды и равнодушие. Сережа представил, как познакомит с Маней Анастасию Ивановну, и губы у Анастасии Ивановны станут жесткими. «Это же Маня, друг детства!» — чуть не крикнул Сережа вслух.

«Слишком много у твоего друга детства за пазухой-то — сдюжишь ли?» скажет Анастасия Ивановна.

Город был обнаженным и тихим — он напоминал рояль с поднятой крышкой.