Болеро Равеля. Неожиданный финал

В высоте немного развиднелось… Из объемистого багажника наш водитель и защитник извлек пару кожаных саквояжей самого старинного вида. На относительно сухом месте под раскидистым тополем мы постелили брезент, поверх него развернули ломкую белоснежную скатерть, и Елизавета с Никитою стали "накрывать на стол". Словно лопались жесткие обручи, годами стискивавшие мою грудь, и становилось легче дышать, когда я смотрел, как Никита жестами тороватого хозяина достает из бархатных гнезд и расставляет алмазной грани бокалы, тарелки с бледно-отчетливым рисунком цветочных гирлянд, раскладывает серебряные с чернью массивные приборы. Из второго саквояжа явились нашим ошалелым глазам и окорок смугло-розовый, со спиралью нежной белизны, и желтый плачущий балык, и пирог, под лезвием обнаживший многие слои мяса, рыбы, яиц с луком, и пузатые бутылки, полные будто бы светлой крови… Черт, как он щедро пластал все это тесаком! Боги, как сладострастно мы все это пожирали! Какими мы разом стали учтивыми, с какой церемонностью поднимали тосты друг за друга! Даже Стана, осторожно вынесенная Георгием, оживилась, и Елизавета, кое-что смыслившая в медицине, решила, что девушке не помешает бокал вина. Затем Никита сделал вещь совершенно неожиданную: достав плоскую коробочку с каким-то, эмалью по белому изображенным, генералом в треуголке, открыл ее и душистым пряным табаком любовно зарядил обе ноздри. Чих его был орудийным… То же проделал и я – Георгий не решился. Вслед за встряскою, произведенной в мозгу едким и густо-сладким запахом, сокрушительно чихнув, я почувствовал необычайную свежесть и прояснение ума, словно и не было за спиною целодневной изнурительной дороги.

Пока мы наслаждались дивным Никитиным "кнастером", Елизавета в машине распеленала Стану, осмотрела порезы на ее животе, чем-то смазала и велела ехать дальше.

Тьма лежала теперь вокруг нас, полная и непроницаемая; вымершие села не радовали ни единым огнем. Фары "хорьха" вырывали из ночи то стелу облупленную, с надписью "Галицкий эфиро-масличный завод", то руины фермы, то стену разросшегося, одичавшего сада. Мы видели в полях высокого бурьяна дрожащие сполохи костров. Наверное, летом здесь разводили свои жалкие посевы бродяги из крестьян, охраняли друг от друга, заживо разрывали в клочья воров – да так в шалашах и оставались до весны… Нашу огромную, слепящую фарами машину принимали, должно быть, за полицейскую, оттого и не цеплялись.

За поворотом на Ичню Никита включил музыку. До сих пор не знаю, был ли в машине приемник, или магнитофон, но звучание пленяло чистотой и объемностью. Оркестровая мелодия – болеро Мориса Равеля, памятное с детства, всегда поражавшее меня богатством красок и ровным, неуклонным нарастанием силы. Поначалу чувственно-томная, будто арабская сказка, музыка являла мне шествие каравана, закутанных в белое бедуинов на верблюжьих горбах, красавиц в чадрах и звенящем золоте… Но неумолимо рос напор духовых и ударных; ритм был постоянен, однако шли мерным шагом уже не спесивые верблюды с гуриями; боевые слоны прогибали землю, склонив бивни, усаженные стальными кольцами. Ход чудовищной армады, под конец уже подобный разгулу стихий, обрывался внезапно, то ли победою, то ли катастрофой – не знаю, но мне всегда становилось обидно, когда мелодия заканчивалась. Хотелось слушать сначала.

Лучи, метнувшись над подернутой паром водою, скользнули по кирпичной громаде – остову бывшего сахарозавода. Взревев, машина пошла в гору, а затем плавно скатилась с нее.

В замке небесного свода блеснула сквозь муть чистая серебряная долька. Утомленным засыпающим взором поймал я у обочины пару массивных белых строений, каждое вроде малой беседки. Свернув меж ними, "хорьх" въехал на дорогу, глубоко прорезавшую холмы.

Большое сияние близилось навстречу… Минута, другая, и я увидел за оградою освещенный со всех сторон дворец, двухэтажное размахнувшее крылья строение с куполом и колоннадою при входе. Два льва над воротами, вздыбясь, опирались на щиты; под каждым замер солдат в зеленом мундире и кивере, держа на отлете высоченное, в мужской рост ружье со штыком.

Казалось, нас сразу бросили в разгар действия на съемочной площадке. Сонных и усталых, буквально выхватили из машины ливрейные лакеи в пудреных париках. Целая группа уносила Стану; там среди лакейских галунов и чепцов горничных виднелся мундир пожилого военного, явно всем распоряжавшегося. Краем уха я услышал, что нашу болящую берет под свою опеку знаменитый армейский хирург, специалист по ранам, и тем выздоровление ее обеспечено…