Болезнь

Кровь у Устиньи Николаевны, пожалуй, больше, чем на три четверти тунгусская: холодная, спокойная. Но вот остальная-то четвертинка примешалась отменная. Остальная четвертинка от варнаков, от людей пришлых — неуемных, непокорных, кипучих. И оттого в глазах у Устиньи Николаевны свечечки теплились жаркие, когда взглядывала она на разметавшегося, раскрасневшегося в беспамятстве поручика Канабеевского. Свечечки эти жарко разгорались, когда поручик окреп, стал ходить по горнице, когда стал слабо, благодарно улыбаться, показывая здоровые, молодые зубы.

Устинья Николаевна ходила за Канабеевским по пятам, угождала ему, варила ему брусничные кисели, жарила для него, парила. Она окружала его вниманием, жарко обдавая его пылом своего широкого жирного тела. Когда он, утомленный, лежал на койке, она садилась недалеко от него на лавке, широко расставив ноги, оплывшая, неподвижная, полузакрывала и без того узкие глаза и глядела сквозь щелочки дремотно, неотрывно.

Канабеевский чувствовал этот взгляд, ворочался, укрывался от него. Он чуял тяжелый запах разогретого бабьего тела, его тошнило от него. Но вместе с тем внутри, где-то в окрепающем, наливающемся силою теле что-то вздрагивало, томило, звало.

Тяжело подымалась Устинья Николаевна, глухо вздыхала, отрывала свой липкий взгляд от поручика и уходила на свою, на хозяйскую половину. Там Макар Иннокентьевич, если он бывал в избе, подозрительно оглядывал ее, и, ощеряя зубы, ругался:

— Опять совалась к тому?.. У-у, сука волчья!.. Погоди!..

Устинья Николаевна тяжело взглядывала на мужа и, не повышая голоса, лениво огрызалась:

— Чего погоди!?. Не побоялась тебя... Ишь, ругатель какой нашелся...

А ночью Устинья Николаевна, тяжело ворочаясь под знойным ушканьим одеялом, толкала сонного мужа, поминала святых, матерь божию, ругалась, и снова благочестиво вздыхала.

7.

Когда окреп Канабеевский, когда налился силой и почувствовал, что может без чужой помощи ходить, закутался он, обвязался шарфами, фуфайками, поверх своего полушубка натянул хозяйскую оленью парку и выполз на улицу.

В мглистых снегах, в струистых морозных туманах потонул растерянный взгляд поручика. Сердце у него дрогнуло, заныло.

Но возле Канабеевского случился, вывернулся из белой мглы Селифан Потапов и радостно сказал:

— Ну вот, бог дал, и на холодок, значит, вышли вы!.. Это хорошо...

— Как туманно... Неприглядно как! — поморщился поручик. — Неужели конца холодам не будет?..

— Как не быть?! — засуетился Селифан. — У нас, когда солнце, теплынь бывает... Месяца два, а то и менее — гляди — и оттеплеет...

— Два месяца?! — поручик поежился, покутался — и вернулся обратно в теплую избу.

Селифан влез следом за ним.

Пока Канабеевский распутывался, расстегивался, распоясывался, Селифан уж трубку успел набить, разжег ее, задымил. Из дымного облака, спрятав глаза, Селифан неожиданно спросил:

— Теперь, значит, сами начальником будете?

Канабеевский, потирая озябшие руки, обернулся к нему:

— Ты это о чем?..

— А вот, значит, как теперь вы здоровый — сами, говорю, командовать над местом нашим будете?..

Поручик рассмеялся:

— Ты вот о чем хлопочешь?.. Понравилось тебе, видно, в комендантах ходить! Нет, я в этой муре баловством заниматься не хочу!.. Мне, братец, сейчас нужно силы копить, здоровья набрать, да спокойно людей от Войлошникова ждать... Нет, нет! Ты уж сам возись со своим чалдоньем... Да вот, разве, чтобы у тебя в мозгах каши-то не вышло — буду я над тобой вроде генерал-губернатора... Понимаешь — варнацкий генерал-губернатор!.. Хо-хо!..

Оба похохотали. Канабеевский прилег на лежанку, закинул руки за голову, засвистал. Потом выругался:

— Ну и скучища!.. — плюнул он. — Этак-то ведь с тоски можно сдохнуть!.. Как вы тут живете?..

Селифан переступил с ноги на ногу, почтительно и сочувственно вздохнул:

— Да, диствительно, скучно... Живем, как звери в тайге, — темно, можно сказать, живем...

— Но есть же у вас какие-нибудь развлечения, веселитесь же вы когда-нибудь?..

— Как же! Как же!.. — оживился Селифан. — Вот, когда тунгусы выходят, али якут наедет— тогда весело. Пьянство идет в каждой избе, ехор-пляска, значит, картеж...

— В карты играете?.. — поручик поднялся и сел на лежанку. — В азарт?

— Очень даже в азарт!.. Тут иные большую коммерцию на картах делают... Якут, а особливо тунгус — он шибко карты любит, а понятия в нем об игре никакого... Вот и пользуются которые...

— И ты, наверно?..

— А я што же!.. Я не хуже других... На том доржимся...

— Та-а-к... Ну, а пьете-то вы что?.. Ведь спирту-то нет теперь.

— Казенного нету. Больше году уж не пивали его. Зато сами приловчились — самосидку сидим. Ничего, у которых даже совсем крепкая выходит: горит!..

— Самогон?

— Однако. Мы самосидкой прозываем...

Канабеевский снова откинулся на подушку, опять закинул руки за голову.

— Ты вот что, — вяло сказал он. — Достань-ка мне этой вашей самосидки для пробы. Посмотрю, чем вы тут жизнь свою услаждаете...

— Это я могу! Тут и ходить-то далеко не надо! У вашей Макарихи всегда запас есть...

— У какой такой Макарихи?