Болгары старого времени

Брычков даже рот разинул от удивления.

— Эдакая скотина этот сторож — спал и ничего не слышал. Представь себе, украдены не только мои, но и твои вещи.

— Значит, и меня раздели? — спросил, растерянно оглядываясь, Брычков.

— И тебя и меня. Ну что ж делать? Надо идти искать этого мошенника.

И Владыков, захватив шапку и палку, открыл дверь.

На пороге он столкнулся с Македонским.

— Доброе утро, доброе утро… Какие ранние птахи! — приветствовал он, весело и непринужденно улыбаясь.

Ни слова не отвечая, Владыков смотрел на него злобно и мрачно.

— Сегодня опять чертовски холодно, — продолжал Македонский, завязывая перед зеркалом красный платок вместо галстука.

Наконец Владыков заговорил.

— Македонский, — начал он тихо, — сегодня ночью меня обокрали.

Македонский вытаращил глаза.

— Украли у нас всю одежду: и у меня и у Брычкова.

— Сегодня ночью? — удивленно переспросил Македонский.

— Да.

— Но я ведь был здесь почти до полуночи!

— Тем более непонятно, как можно было обокрасть. Я вернулся домой в половине первого, и вещей уже не было.

Македонский принялся сочувственно охать и ахать; ругал бессовестных воров; удивлялся, как он ничего не заметил, и даже корил себя за то, что не остался здесь на всю ночь; грозился найти злодеев и пустить им кровь; поносил мамалыжников за то, что у них нет хорошей полиции; поклялся в отместку забраться к начальнику полиции и так обчистить его спальню, что даже мамалыжники ничего не почуют; жалел Брычкова, искренно ему сочувствовал и метал громы и молнии, расточая тысячи устрашающих слов, чтобы доказать, как глубоко возмутила его кража и как он зол на воров.

Полчаса спустя Македонский встретился на одной узенькой улочке с маленьким горбатым евреем. Это был старьевщик.

Они довольно долго шептались… А затем, насвистывая какую-то гайдуцкую песню, Македонский перешел на другую сторону улицы и скрылся.

Вернувшись на окраину в хижину Попче, где они с Хаджией нашли себе приют, он застал своих друзей дома. Попче читал Хаджии какую-то рукопись и громко смеялся.

Поздоровавшись с ними кивком головы, Македонский бросил шапку на неубранную постель и, тяжело вздохнув, повалился на нее.

Помолчав некоторое время, он не вытерпел и сказал:

— А вы знаете, что сегодня ночью обокрали Владыкова?

Попче остановился.

— Что ты говоришь? Не может быть!

— Я только что оттуда. Украли у него всю одежду.

— Только-то? Пустяки. Бьюсь об заклад, что его обокрал не Зильберштейн, — сказал Хаджия. (Зильберштейн был самым богатым торговцем готового платья в городе.)

— Да, но подумай, в какое я попал скверное положение? Мне пришлось истратить черт знает сколько слов и без конца убеждать, что я тут совсем ни при чем. Представь себе проклятое мое положение.

Хаджия засмеялся.

— Видишь ли, в чем дело, — продолжал. Македонский, понизив голос, — до полуночи я был у него, с Брычковым, то есть… Брычков тебе кланяется… Да, был вместе с Брычковым… А Владыков в театр ушел. Ну да, в театре был Владыков… Потом ушел и я… И вот, не угодно ли, как раз после моего ухода забираются воры и уносят все до нитки… До ниточки, понимаешь? Представьте только мое положение… Подозрение падает на честного человека., да, на честного человека.

И он крепко выругался по-румынски.

Хаджия лукаво взглянул на него и повернулся к Попче:

— Ну, Поп, читай, читай дальше… Македонский, слушай Попа, какой он памфлет написал на Петреску.

— На кого? На Петрова, который орумынивается? Этого осла надо проучить… Читай, Поп!

Попче по привычке несколько раз погладил свою несуществующую бороду, важно посмотрел на дверь и начал с увлечением читать сначала:

Эх ты, батенька Петреску…

— Как, в стихах? — воскликнул Македонский..

Попче гордо кивнул головой и продолжал:

Без мозгов твоя башка,
Ты ворона или галка.
Изменив своему народу,
Продался за мамалыгу…

— Нет, нет… тут что-то не получается… — заволновался Македонский, его поэтическое чувство было оскорблено. — Нельзя так рифмовать.

— «Изменив своему народу…» Как там следующая строка?

Попче слегка нахмурился и повторил:

Без мозгов твоя башка,
Ты ворона или галка…

— Это я слышал, это еще так-сяк сойдет, — благосклонно одобрил Македонский.

Попче продолжал:

Изменив своему народу…
Продался за мамалыгу…

— Не годится… Тут народу, а там мамалыгу, — с непререкаемым авторитетом заявил Македонский.

— Нет, хорошо, очень хорошо, — вмешался Хаджия. — Почему не годится? Народууу… мамалыгууу… видишь, все на «у» кончается. Читай дальше, Поп… там пойдет еще лучше.

Бледное лицо Попче расплылось в блаженную улыбку. Он снова погладил несуществующую бороду и продолжал:

И растишь ты свое брюхо
На бедняцкой голодухе!
Эй, Петреску…

— Тссс!.. — с негодованием шикнул на него Македонский. — Ты, брат, должно быть, учился писать стихи по святцам… Прости меня, но Генко Ланджуняк, который играет на скрипке в кабаке Барышикова, пишет лучше тебя.