Больная

Инну привезли ранним утром. Она была совсем не такая, как уходила. Под глазами залегли сиреневые тени, на щеках полыхал румянец, но это был какой-то странный румянец — зеленый. Или так играл свет от тусклой туалетной лампочки? Она держалась за сердце, и пила воду из крана, и курила, и постанывала. От нее еще пахло алкоголем. Она достала из кармана припасенную пластиковую коробочку — йогурт.

Анна — или Елена — или Тамара — я что-то стала забывать и путать имена — ну та, которая читала акафист — напустилась на нее:

— Ты дура, ты просто дура, ты все погубила. Тебя выписали, а ты? А ты? Ты же говорила, что снимешь квартиру, ты же хотела найти мужчину.

— Что ж это ты делаешь, дрянь! — закричала санитарка, увидя, как Инна размазывает по полу йогурт.

— А я — дура! — заявила Инна. — И это мое право — быть дурой!

А действительно, подумала я, даже и восхитившись. И в больной моей голове вспыхнул веер образов. Дура — инверсия королевы, может быть. Так — в культуре: шут, дурак, паяц — оборотная сторона короля в карнавале. Петрушка, который перехитрил городового. А уж в русской сказке — Иван-дурак, Иван-царевич, все едино. Только полный дурак обладает отвагой обратиться к Богу, только полный дурак имеет право действительно не умничать, а быть самим собой.

Только вот йогурт — это, конечно, зря…

Просто на глазах произошла смена стратегий. Инна ведь вполне социализированный человек. Раньше она говорила: «От дур одни неприятности». И всегда сторонилась «дур» — шизофреничек, уплывших в далекое плавание, насмехалась над ними, отгораживалась, третировала — «от них только вонь». Она всегда была — с протрезвевшими алкоголичками (они всегда, я читала, хорошо ориентируются) и с теми, кто «поздоровее».

— И, как дура, я имею право поступать так, как поступаю! — продолжала наступление Инна.

— Ну а я, как санитарка, могу тебе вколоть такое, что ты сразу поумнеешь! — разорялась Милаида Васильевна.

Но Инна, скорее всего, знала, что без согласования с врачом Милаида Васильевна не имеет такого права. А впрочем, тут, наверное, бывает всякое.

Но Елена взяла по своему обыкновению тряпку и вытерла пятно, не переставая распекать Инну:

— Тебя, дуру, выпустили! И куда ты пошла? Обратно к отчиму? Ну и зачем? Что ты там хотела найти? На что ты надеялась? И вы снова стали пить? И тебя снова развезло? И ты снова перестала контролировать ситуацию?

Это казенное «контролировать ситуацию» как-то пришибло всех. Инна больше не взвизгивала, не вскидывалась. Она сидела на перевернутом железном ведре и вся как-то не то что сжалась, а внутренне опустилась и ослабла. Дым сквозь ноздри — тоненькими струйками, как будто вместе с дымом выходила из нее не слишком юная, но все-таки еще крепкая жизнь, в сущности — молодая, все же уверенность, пусть и последняя, сила. И оставалась вата, туман…

— Охо-хо, — Прасковья Федоровна зашла было, но ее окликнули — повариха:

— Федоровна, а кружки хлорить после обеда будешь, нет?..

— А как же, — та сразу подобралась, она не выпускала работы из рук.

Такое впечатление, что она боялась — если кто-то другой сделает ее заделье, завершит урок, ей ничего не останется, как только лечь в кровать и лежать.

— Жанна, — спросила я, — скажи, а ты правда веришь в Бога? Вот веришь так, что именно веришь, а не как-нибудь?

— Если нет Бога, — ответила Жанна, приложив руку к сердцу, — если нет Бога, если его никогда не было, если все, что было на Лобном месте, не имеет под собой никаких оснований и если Он умер на кресте за ложь, то все, что происходило на земле до Него, во время Его земной жизни и после Него — то ты представляешь, какое всё это сумасшествие? Одно сплошь сумасшествие, и ничего, кроме сумасшествия! Как же можно в это поверить, что все это сплошное сумасшествие и ничего под ним и сверх него? Как же можно поверить, что Он умер за ложь?

— Ну а разве это — не сумасшествие? — я обвела рукой то, что мы видели вокруг себя. — Разве это не на земле происходит? Разве это все — не ложь?

— Это, может, и ложь, но есть и правда.

— Да какая же может быть правда, если ее нет вот прямо тут? Где же она?

Нас перебили, мы не закончили разговора. Мы бы может его и так не закончили. Или может уже закончили, наоборот. Я очень быстро уставала теперь. Какая там правда! Разве у меня теперь были силы выносить правду? В углу разгорался спор:

— И что бы ты сделала, если бы эта бессловесная тварь… Если бы эта дрянь… Если бы она пришла и легла на твою постель…

— То же, что и сейчас я сделала! Точно то же самое — взяла за руку и отвела на ее место.

— Это ты так говоришь!..

Одна глубоко зевает, не прикрывая рот ладонью — розовая труба рта распахивается так глубоко, что, кажется, видны внутренности. Бледная Настя танцует тут, глаз ее, кажется, косит больше обычного — происходит столько всего интересного, она не знает, на что обратить внимание, на чем сосредоточиться, если она только еще не разучилась сосредотачиваться.