Больно берег крут

Едва услышав имя бородатого, шального художника, Ивась сразу вспомнил ту неожиданную встречу в прокуренной теплушке посреди обнесенной забором, изрытой колесами, размытой дождями плешины с прилипшими к ней холодными автомашинами. С той встречи промелькнуло много дней и разных событий, но и захлестнутый этими событиями, Ивась нет-нет да и вспоминал потрясшую его исповедь тщедушного бородача с открытой, легко ранимой душой. При этом Ивась непременно слышал голос Остапа Крамора — трепетный, проникновенный, полный жгучей тоски по недосягаемому идеалу и фанатической веры в него. Иногда щемящий душу голос Крамора начинал звучать в Ивасе без всякой видимой причины, вдруг, не ко времени и в самом неподходящем месте…

Сидит Ивась на бюро горкома партии, полирует пилочкой холеные ногти, подремывает, вполуха слушая речь ораторов и думая о недочитанной книге иль медленно, строчка по строчке, сочиняя очередную сказку для дочери, и вдруг зазвучит в нем приглушенный, рвущийся голос: «Иногда молюсь… Одолеть, опрокинуть, перевернуть себя — это только титаны могут, я — песчинка. Вот и цепляюсь. Держусь. Выстоять бы…»

И разом скатываются с Ивася сонливость и благодушие. Он проворно прячет в карман неразлучную пилочку, напрягается, вслушиваясь в тот ему лишь слышимый голос, который выговаривает и выговаривает обыкновенные, но преисполненные особого смысла слова. Разрывные и неотразимые, они били прямо в сердце Ивася, навылет прошибали его, причиняя нестерпимо сладостную боль: ведь это его, Ивася, думы высказал тогда и повторял теперь Остап Крамор.

Сколько здесь таких, как Крамор. Как Ивась. Прилепились к кромке. Турмаган для них — не выдуманная газетчиками нефтяная целина, а наиглавнейший жизненный рубеж, баррикада, не одолев которой — не обретешь себя. И, чем ближе к той баррикадной черте, тем неодолимей шквал сомнений, слабостей, ошибок. И не обойти, не миновать ту баррикаду, потому что она в тебе…

Вон куда заносил Ивася нежданно возникший краморовский голос. И сейчас приплыл как далекий звук колокола: «И засомневался я… Не в них — слышите? — не в них. В себе…»

Потому-то Ивась и прилип к Даниле Жоху с расспросами о художнике.

— Качает его, что камыш на ветру, — с обидным небрежением говорил Данила. — Недавно опять прискакал на буровую. Растрепанный, смешной и жалкий. «А я возликовал, братцы». И без доклада за версту видно, что под турахом. Целый день шарился по буровой. Символ, говорит, ищу. Фомин духу спиртного на буровой не переносит. Чуть что — поворачивай оглобли, досыпай, а потом так врежет на бригадном собрании. Поставит лицом к лицу с ребятами: «Ну, гляди товарищам в глаза, дезертир». Здоровые парни и те, бывало, до слез… А художника не тронул. Наказал только приглядывать за ним, чтоб не сунул голову под какую-нибудь железяку… Целый день пас его. Протрезвел тот, стал смирный и уж очень совестливый. А о символе все бормочет. По-моему, у него с перепою двоится, вот и гоняется за символами. Свихнется…

— Может, и свихнется, — подтвердил Ивась с непонятной болезненностью и неприязнью. — А может, найдет свой символ, воспрянет, сотворит…

— Так вы считаете?..

— Непременно. Только талант — всегда неудовлетворен и постоянно ищет. Посредственность — самодовольна и кичлива.

— Это правда, — сразу согласился Данила и отчего-то покраснел. Спросил смущенно: — Закурить у вас можно?

Разрешающе кивнув, Клара Викториновна подставила парню глубокую хрустальную розетку вместо пепельницы. Данила в потолок пустил витую сизую струю. В одну затяжку спалил полсигареты, осторожно сбил пепел в розетку.

— Насчет таланта это вы точно. Возьмите нашего мастера…

— Фомин — несомненный талант…

— И я о том же. Он появился в Приобье в шестидесятом, с первой геологической экспедицией. И Сугутское и Юганское месторождения открывал. И Турмаган распечатал. Только с виду нержавейка, а знаете, поди, как его к Золотой Звезде представляли?

— Что-то слышал…

— Как? — заинтересовалась Клара Викториновна.

Рассказал Данила Жох, как ускользнула от Фомина высокая награда.

— Ах, какой молодец! — не утерпела Клара Викториновна.

— Конечно, — согласился Данила. — Только не бесследно прошло это молодечество. Гипертония будь здоров, хоть никому никогда не пожаловался. Иногда обхватит голову и закаменеет от боли. По годам и по заслугам — ему бы на солнышке кемарить, клубничку выращивать, карасей потрошить. А этот и не думает из упряжки. Да еще в коренниках. Все мало ему, все не так. Тоже ищет. Вцепился в кусты — не оторвать.

На тонком, слегка удлиненном лице Клары Викториновны отчетливо проступило изумление. Ивась тоже захлопал глазами. Данила, уловив это, усмехнулся.