Больно берег крут

Тогда в его душе ворохнулась обида, почудилась наигранность в позе и в словах жены, а ее красота вдруг стала холодной. Обида подкатила ежом к горлу — не проглотить, не выплюнуть без боли. Он вдруг почуял: сейчас все кувырком, он прямо, жестко и неотвратимо спросит жену — да или нет?

Она опередила:

— Ну, хорошо, хорошо, — сказала сломленно и горьковато. — Ну, конечно же, ты — повелитель. Мы с Тимуром при тебе, для тебя. Наконец, ты нас содержишь…

— Перестань, пожалуйста! — задушенно вскрикнул он, негодуя, и жалея, и любя.

— Хорошо, Гурий.

Эта покорность вызвала такую вспышку нежности, что Бакутин, порывисто подхватив Асю на руки, зацеловал, заласкал, и она снова одарила его той несравненной минутой блаженства, равной которой в природе не существует ничего.

А через три дня она уехала в Куйбышев, пообещав вернуться сюда вместе с сыном, как только тут потеплеет.

В первом же письме она не то чтобы отреклась от обещания, но и не подтвердила его, а из каждой самой безобидной строчки того письма прорывалось невысказанное: не могу! Не хочу! Не буду!..

Началась долгая изнурительная переписка-тяжба. А время мчалось вспугнутым зайцем. Бакутина назначили начальником новорожденного Турмаганского НПУ (нефтепромыслового управления), и он сдался, принял Асино условие и, сняв рабочих со строительства конторы НПУ, послал строить особняк. Прятал глаза от товарищей, мямлил что-то в ответ на их недоуменные вопросы. Только однажды взорвался и заорал:

— Так-распротак и разэдак… Имею я право на крышу? На семью? На личную жизнь?..

Особняк Асе понравился. Поменяв куйбышевскую квартиру на равноценную в Омске (там жили ее родители), — Ася с сыном появилась наконец в Турмагане.

Тут не то черт нанес, не то бог заслал к ним этого писателя. Тот все осмотрел, ощупал, с кем только не переговорил и укатил восвояси. А некоторое время спустя в столичном толстом журнале появился его очерк о первых нефтяниках Сибири под очень недвусмысленным заголовком — «Почему так?». Воздав должное первопроходцам, восславив их и воспев, сказав немало лестного и о Бакутине, писатель резко высказался против стратегии освоения нового месторождения: не обустроясь, не наладив быт, добывать нефть, на бегу возводя город и промбазу. Красочно живописав неуют нефтяников, автор попрекнул Бакутина особняком с крепостным забором. Да как попрекнул! «Этот особняк торчит занозой в сердце каждого рабочего. Ведь в Турмагане нет еще ни одного жилого благоустроенного дома. Строители, буровики, вышкомонтажники ютятся с детьми в бараках, балках и даже в землянках. И бельмом на глазу маячит этот теремок…»

Наверняка никто в Турмагане журнал этот не выписывал и очерка не прочел, да и сам Бакутин не скоро узнал бы о нем, не подкинь ему журнальчик радетельные друзья из объединения. Прочтя, Гурий Константинович испытал ранее неведомое чувство: смесь стыда, раскаяния и злобы. То язвительный шепоток послышится ему за спиной, то желчная насмешка почудится вдруг в чужом взгляде. Он стал сторониться рабочих и вовсе избегал разговоров с ними о жилье, так как в каждой фразе мнились ему не издевка, так невысказанный упрек. В конце концов, не выдержав, Бакутин пришел к секретарю только что созданного Турмаганского горкома партии Владимиру Владимировичу Черкасову и от порога:

— Не могу!

— Что стряслось? — встревожился Черкасов, выходя из-за стола навстречу.

— Не могу больше! — надрывно повторил Бакутин, подавая секретарю горкома журнал с очерком.

— Читал, — небрежно отмахнулся Черкасов.

— Читал?! — опешил Бакутин. — И молчал?

— Тебе больно — ты и кричи, — невозмутимо отозвался Черкасов, заученным жестом подталкивая вверх дужку очков.

— Но я же — коммунист…

— Слава богу, вспомнил.

— А вам все равно, что подумают, что скажут рабочие…

— Рабочие и подумали, и высказались, не дожидаясь этого журнала.

— Не слыхал…

— Не хотел слышать, — поправил Черкасов. — Вынеси благодарность писателю: прочистил тебе глаза и уши.

Ярость выжила голубизну из бакутинских глаз, те стали почти черными.

— Смеетесь?! Юродствуете?!

— Сочувствую.

— На черта мне ваше сочувствие! — взвыл Бакутин.

— Состраданье — не пособие, без заявления выдают, без расписки получают, — назидательно проговорил Черкасов, подавая Гурию сигареты.

— Да накажите ж вы меня за этот чертов особняк! Влепите хоть строгача!..

— Сам казни себя. Верши самосуд.

— Может, мне в петлю?

— Можно и так.

Бакутин осел на стул. А секретарь горкома придвинул папку, склонился над бумагами.

«Сказанул такое — и хоть бы хны. Душевед-психолог. Парт-Достоевский…» Свирепый взгляд Бакутина сверлил приметно лысеющую макушку секретаря. Тот приподнял голову. Взгляды мужчин встретились. Владимир Владимирович выудил сигарету из пачки, не глядя, прижег. Негромким хрипловатым голосом медленно процедил: