Болонская кадриль. Очаровательная идиотка. Последняя сволочь

Старик отшатнулся и, подскочив как ужаленный, исчез в толпе любопытных, уже собравшихся около Жака. Субрэй встал и, уверив всех, что это всего-навсего легкое недомогание, пошел к ближайшей скамейке. Зеваки, удовлетворив любопытство, в конце концов разошлись. Очень скоро Жак снова увидел своих преследователей, или, во всяком случае, тех, кого считал таковыми. У одного, по его мнению, был слишком вороватый вид, другой, наоборот, был излишне развязен, у третьего — слишком молодой взгляд на искусно «состаренном» лице и сгорбленная спина при юношески пружинистой походке. И вся эта компания готовилась к новому нападению. Продолжая играть роль человека, все еще не оправившегося от сильного потрясения, Жак с трудом встал и начал спускаться на площадь VIII Агосто. Краем глаза он заметил, что погоня приближается. Наконец, уже у самой площади, его окружили. Но перехватив инициативу, Жак толкнул мнимого кондуктора, оказавшегося ближе прочих врагов, и, воспользовавшись минутным замешательством — никто из преследователей явно не ожидал нападения, — сделал вид, будто направляется в сторону Палаццо делле Дженио Сивиле, но тут же вильнул вправо, подозвал такси и громко приказал шоферу ехать на вокзал. Радуясь, что оказался на высоте, Субрэй расслабился и закурил, потом оглянулся. Машина, едва не сбившая его полчаса назад, ехала сзади. Жак усмехнулся: итак, преследователи не отставали. Значит, все идет по плану.

На вокзале Субрэй выскочил из такси с поспешностью господина, опаздывающего на поезд. Подождав, пока машина преследователей остановится около его такси, и убедившись, что из нее вышли двое мужчин, нападавших на него в Монтаньола, Жак схватил другое такси и велел отвезти его на виа Сан-Витале в особняк графа Матуцци.

На крыльце дома графа Субрэю снова пришлось пережить несколько неприятных минут, моля Небо, чтобы дворецкий поскорее открыл дверь… К счастью, движение было довольно оживленным и машина преследователей немного отстала и затормозила у противоположного тротуара, когда Эмиль Лауб, исполненный, как обычно, величайшей торжественности, уже встретил гостя. Оказавшись в холле, Жак наконец-то почувствовал себя в полной безопасности.

— Если бы вы только знали, Эмиль, как я рад вас видеть! — сказал он.

Лауб принадлежал к уже вымирающей ныне породе дворецких, которые настолько отождествляют себя с хозяином, что начинают обращаться ко всем исключительно от первого лица во множественном числе. Он слегка поклонился.

— Мы и сами чрезвычайно рады видеть месье после столь долгого отсутствия.

В разговоре с Субрэем Эмиль считал делом чести изъясняться только на французском языке.

— Боюсь, что я ужасно плохо воспитан, Эмиль, но уж тут ничего не поделаешь. Скажите, я вас не очень шокирую, если попрошу дать мне выпить чего-нибудь покрепче, прежде чем я увижусь с кем бы то ни было? Мне просто необходимо прийти в себя…

Лауб полагал, что со стороны слуги выказать хоть малейшие признаки удивления было бы серьезным профессиональным проступком и демонстрацией дурного тона.

— Пусть месье соблаговолит следовать за нами в малую гостиную, и мы немедленно принесем ему виски.

В маленькой гостиной, поджидая Эмиля, Субрэй чувствовал, как к нему со всех сторон подступает прошлое. Именно сюда они с Тоской убегали от скуки родительских приемов, а дворецкий не без удовольствия оберегал их покой. Лауб обожал Тоску и питал особые симпатии к Субрэю, чья беззаботность напоминала ему о прежних хозяевах, которым он служил в те времена, когда люди еще не утратили вкус к жизни и умели наслаждаться ею, а не только зарабатывать деньги.

— Можем ли мы позволить себе спросить месье, доволен ли он путешествием? — спросил Эмиль, ставя на столик поднос и наливая Жаку виски.

— Вполне, Эмиль. Лазань пользуется огромным спросом.

На глазах у невозмутимого Эмиля Субрэй один за другим выпил два бокала виски.

— Месье мучила жажда… — только и заметил дворецкий.

Жак знал Эмиля уже много лет, но так и не мог решить, то ли этот шестидесятилетний старик окончательно закоснел и все его умственные способности ограничены десятком стереотипных формул, то ли, напротив, под внешней торжественностью скрывается на редкость острый и ироничный ум. В глубине души Субрэй склонялся ко второму варианту, и порой ему даже казалось, что Лауб все знает о его истинной деятельности.

— Месье очень повезло, что он может путешествовать… Это расширяет кругозор… а иногда и дает утешение…

— Что вы, Эмиль, я вовсе не нуждаюсь в утешениях!

— Кто может знать, месье, когда они понадобятся?

Субрэй очень ценил сентенции дворецкого, и разговор с ним всегда был для него большим развлечением.

— Уж не стали ли вы философом за время моего отсутствия, Эмиль?

— Пожалуй, мы к этому склонялись всегда, месье. Мы немало повидали в жизни и, смеем надеяться, многое запомнили.

— Как-нибудь на днях надо будет попросить вас дать мне несколько уроков, Эмиль… а пока, будьте любезны, доложите обо мне Тоске.

— Нам очень грустно, месье, но мадемуазель Тоски нет дома.

— Вот как? А вы не знаете, она скоро вернется?