Болотное гнездо (сборник)

Спустившись с виадука, Сергей пошел вдоль железнодорожной ветки, затем, когда она завернула к элеватору, пересек широкую асфальтовую дорогу и по узенькой тропинке двинулся к поселку. Стараясь не запачкать сапог, он перескакивал с кочки на кочку. Кое-где на топкие места были набросаны доски, отслужившие свое баллоны, тазы, кирпичи, ведра. Чтоб не свалиться в грязь и не запнуться, нужны были особое умение и сноровка – привычным к асфальту, да еще на ночь глядя, сюда нечего было и соваться. Глаза находили, подсказывали твердую опору, он прыгал, тут же находил следующую – не дорога, а полоса препятствий, знакомая с детства.

Где-то рушились и создавались государства, строились города и дороги, взлетали в космос корабли – только дорога от станции к Релке была такой же, как и пять, и десять лет назад.

Глава 2

В детстве для Сергея не существовало вопроса: хорошее место Релка или плохое. Ясно как день – лучшее на земле. Лишь немного позже, когда шагнул за окружавшее ее болото, он понял: есть много мест, которые, наверное, гораздо лучше и приспособленнее для жизни, чем их поселок. Но вместе с тем понял и другое: своих родителей, друзей детства, как и место рождения, не выбирают. Тот, кто первым поселился здесь, был лишен выбора, лучшие места в округе были заняты, скорее всего, страх и великая нужда загнали их в эту болотину.

Прорвавшись сквозь отроги Саянских гор, уже на ровном просторном месте Иркут начал куролесить, петлять, менять свое русло и напоследок, ободрав бок Кайской горе, полез обниматься с холодной, знавшей себе цену, Ангарой. Пустить-то она в свое ложе пустила, но еще многие километры бежали порознь, держась своей стороны – слева мутный Иркут, рядом темно-синяя Ангара.

В устье Иркута, на пологом холме, стоял Иннокентьевский монастырь, белая высокая колокольня которого сторожила эту обширную низину.

Через монастырь проходил Московский тракт. Разбежавшись с горки, тракт прошивал длинную, в одну улицу, известную своей разбойной славой деревню Барабу, на выходе перепрыгивал через деревянный мостик и пылил дальше в сторону города.

Справа от мостика, за маленьким озерком, начинались Релки. На ровных, мало-мальски пригодных для жилья сухих пригорках без всякого плана лепились десятка два сколоченных наспех, иногда за ночь, завалюх. Селились здесь в основном те, кто был не в ладах с законом, кому податься некуда, а за болотами да озерами власти не вдруг достанут. Проехать сюда свободно можно было разве что зимой. Летом вокруг Релок болотная топь, комарье, поросшие камышом старицы, заросли боярышника, дикой яблони, тальника.

От железной дороги к Барабе протоптана тропа, но по ней ходили редко, да и то днем. Все скрыто от глаза – кусты, буераки, мокрый кочкарник. Встретит лихой человек – кричи не докричишься.

Деление на Релку и Барабу в общем-то условное, понятное тем, кто живет вдоль тракта или за болотом. Для остального мира все, что умещалось между монастырем и городом, считалось Барабой. Одни, и не без основания, связывали это со словом грабить, другие, более просвещенные, склонны были считать, что название пошло от Барабинских степей, мол, те же озера и болота, та же широта и простор.

Насаженная на тракт, как шашлык, Бараба была чем-то вроде фасада. Релки – задворки, забытое Богом место. О том, что здесь живут люди, вспоминали, когда подходило время службы в армии, да раз в год добирался налоговый инспектор. Иногда, чаще всего чтобы поставить последний диагноз, привозили на лошади фельдшера, доктора сюда не дозовешься – не та клиентура, к нему надо ехать самому.

Раньше устье было заповедной зоной, сюда наезжал поохотиться на уток генерал-губернатор, но после революции генералов развелось – плюнуть некуда. Весной вокруг Релок на узких, заросших травой озерцах и старицах с утра раздавался ружейный грохот. Тучей поднимались в воздух чирки, дикие утки, бекасы и без крика падали, забивались в осоку подранки, лишь изредка меж выстрелами доносился предсмертный всхлип лебедя-кликуна. Где-то к вечеру, распугивая кур, шаркая тяжелыми болотными сапогами, под злобный собачий лай, с сумками, забитыми до отказа дичью, выползали к тракту подвыпившие большие и малые начальники губернской милиции, городской управы и другие чиновники новой власти. Поселок косыми взглядами провожал их, чтоб тотчас погрузиться в свою привычную болотную дремоту.

В конце мая поросшая кустарником низина покрывалась табачного цвета дымком – то начинали проклевываться листочки. Через несколько дней вся ширь белоснежно, свадебно кипела, колыхалась от ветерка, в сторону города плыл медовый запах. В такие дни низина с колокольни Иннокентьевского монастыря казалась сказочным Эдемом. До сентября держалась зелень, летали майские жуки, пели птицы, порхали бабочки, стрекозы, потом, как по команде, пойма вспыхивала праздничным костром, но горела недолго, под осенними дождями опадал лист, жухла трава, и все возвращалось на круги своя; вновь напоминала о себе грязь, слякоть, хлюпающая под ногами вода. Как избавления ждали зиму, первых холодов.

Глава 3