Болото

– Да все это брехня, – усмехнулась Аксинья, когда Марфа у нее про фонарь спросила. – Еще страшнее, когда свет при тебе. Потому что он освещает крошечный участок, а все остальное кажется еще более темным. А если света нет, глаза быстро к темени привыкают, начинаешь чуять тропу, как кошка.

Наконец Марфа вышла на небольшую поляну, залитую скудным светом наполовину занавешенной облаками луны. Там и вторую тропинку разглядела, пересекающую ее путь. Вот он, стало быть, тот самый заветный перекресток. К этому моменту она настолько выбилась из сил, что и страх отступил.

Марфа присела на прохладную влажную траву в задумчивости. Глупо как-то все. Как будто бы игра, только вот она не дитя давным-давно. Аксинья толком и не научила, что надо делать – торопливо объяснила, сразу предупредив, что два раза ничего повторять не будет.

– Сделаешь, как я скажу, а дальше сама разберешься. Если примет Он тебя, сама поймешь, что делать надо. А уж коли не примет, просто вернешься домой и все.

– Хочешь сказать, он как живой предстанет мне?

– Ну это вряд ли, – Аксинья смерила ее таким взглядом, как будто на жабу смотрела. – Одно могу сказать – когда твой листок гореть будет, глаза не закрывай. Обрати внимание на цвет пламени. Если оно будет рыжим, как обычно, значит, не пришел Он к тебе. Если же позеленеет, значит, рядом Он. Говори с ним, проси Его. Даже если Он не будет отвечать, все равно говори – знай, что Он стоит за твоей спиной и все слышит.

Вдруг справа от Марфы в кустах заворочалось что-то. Не ветер ветки трепал – совершенно очевидно, то были чьи-то шаги. И тишина. Как будто бы наблюдал за ней кто-то. Сердце у Марфы сжалось, и пальцы похолодели. А что если медведь? Самая опасная и непредсказуемая тварь из всех, что можно здесь повстречать. Волки тоже водятся, только вот нападают они редко, а летом – почти никогда, разве что не повезет наткнуться на едва разродившуюся самку. Волка если встретишь, надо в глаза ему уверенно смотреть и заговорить с ним – негромко, но без волнения. И тихо отступить, не поворачиваясь к нему спиной. С медведем эти уловки не проходят. Замерла Марфа, прислушиваясь, и тот, кто наблюдал за нею из кустов, тоже замер.

Больше всего на свете Марфе хотелось бросить все и повернуть обратно, но она чувствовала – нельзя так. Лес как будто бы ждет от нее что-то. То ли правда живой он, то ли сумасшествие Аксиньи заразным оказалось. Лес не простит разочарования.

Взяв себя в руки, Марфа переместилась аккурат в середину перекрестка, как учила Аксинья. Бросила по щепоти соли на каждую сторону света и пробормотала срывающимся и слабым от страха голосом:

– Оставьте это место, черти да бесы мелкие, и ты, леший-батюшка, уходи, да пребуду здесь только я, неназванная невеста его.

Шорох в кустах усилился, невидимый наблюдатель как будто бы перешел из одного кустарника в другой, и сухие ветки трещали под весом его тела. Он шел вокруг, ускоряя темп. В какой-то момент Марфе показалось, что не один он. Шаги были везде, везде по кругу, как будто бы ее заключили в центр хоровода. Она могла бы поклясться, что слышит и мягкую поступь босых ног, и стук копыт, и хлопанье крыльев.

– Оставьте это место, черти да бесы мелкие, и ты, леший-батюшка, уходи, да пребуду здесь только я, неназванная невеста его, – сказала она громче и увереннее, как будто бы входя во вкус.

Дрожащими пальцами достала из кармана лист бумаги заготовленный и огрызок карандаша. Не достать было в те годы хорошей писчей бумаги, поэтому Марфа взяла газету старую, от солнца поблекшую, и писать сверху выцветших строк собралась. Круговой пляс тем временем продолжался, и ветер откуда-то налетел, гнул книзу кроны деревьев невидимому танцу в такт.

– Оставьте это место, черти да бесы мелкие, и ты, леший-батюшка, уходи, да пребуду здесь только я, неназванная невеста его! – в последний раз произнесла Марфа, уже громко, почти выкрикивая слова.

И вдруг чудо случилось – все стихло вокруг, в один момент, и мертвенная тишина воцарилась. Так тихо, что стук сердца слышно. Даже ветер успокоился, и деревья застыли, словно время замерло. Карандаш выскользнул из пальцев, Марфа его долго в темноте искала, руки землей перепачкала. Нашла, газетку на колене расправила, занесла карандаш, и вдруг так тошно стало ей, так невыносимо тошно, хоть плачь.

Аксинья предупредила, что такое быть может – в самый последний момент, говорит, как будто бы ангел у тебя внутри забьется, умоляя остановиться; только не слушай ты его, продолжай, и он больше никогда тебя не потревожит.

Марфе вдруг мамино лицо представилось – не такое, каким оно стало сейчас, обесцвеченным войною и грустью несмываемой, а такое, как раньше, в детстве ее. Мама веселая была, пела много – делает что-то по дому, и напевает себе под нос, потом в огород идет, спина уже не гнется от усталости, а она все равно поет, и губы сложены так, как будто бы расхохотаться в каждую минуту готова. Та мама, прежняя, смотрела прямо на Марфу, в глаза ей, с упреком, жалостью, мольбой.