Болото

Человек удивленно поморгал, погладил ее по выкрашенным в синий цвет волосам, и сказал: «Ну что же ты, деточка? Разве можно так? У тебя только жизнь начинается, а я скоро буду старенький!» После чего Яна обозвала его козлом, швырнула чашку с ромашковым чаем в стену и гордо ушла, чувствуя себя идиоткой. У подъезда, конечно, несколько минут потопталась – все надеялась, что он догонит, но этого не произошло.

Яна лежала в постели, и все это пыталась переварить, как-то залатать поруганное эго. Или вернуть мужчину. В тот момент ей казалось, что таким сияющим и саднящим может быть только то чувство, которое навсегда. Предложи ей мужчина – и она бы с пылкостью и легкомыслием, на которое способны только пятнадцатилетние, послала бы к черту всю свою жизнь и, как декабристка в Сибирь, отправилась бы с ним в его старость.

И вдруг – Нечеловек, впервые так некстати. Жасминовый черный сад, белесые глаза, эта душная сладость. «Уходи! – громко, почти с яростью, сказала Яна. – Уходи отсюда, надоел! Пошел вон!»

Она отвернулась к стене, но вдруг на нее повеяло таким странным холодом, не как морозный воздух из открытого окна – нет, это было что-то запредельное, могильное, что-то, прорвавшееся в мир живых с другой стороны. Бриз с другого берега Стикса.

Яна села на кровати, но одним ударом была опрокинута на спину. Над ней навис Нечеловек, который больше не источал ватную слабость. Его лицо изменилось, заострились черты, он приоткрыл рот, и она вдруг заметила, что под темными полными губами скрываются мелкие, белые и остренькие, как у мыши, зубки. В руках у него оказалась веревка, мокрая, какой-то слизью пропитанная, как будто бы она годами гнила где-нибудь в колодце. Нечеловек ту веревку ей на шею накинул, затянул слегка, низко над лицом ее наклонился, и в его дыхании был смрад.

Обычно от Нечеловека пахло нагретыми на солнце пряностями, пыльным восточным базаром, лампадным маслом и крепким кофе. А тут – застоявшийся пруд, ближе к берегу, в ряске, пузырится жабья икра, жирные мухи роятся над застоявшейся водой. Распад, гниение, разложение.

Веревка Яну душит, она хрипит, но пошевелиться не может, взгляд Незнакомца ее парализовал. И вот уже в ушах зазвенело – голоса тонкие, чистые, сильные, но доносятся издалека, как будто бы ангельский хор приветствует новопреставленную.

Яна изо всех сил сознанием за жизнь цепляется – вот комната вокруг знакомая, трещинки на потолке, плакат Джима Моррисона над кроватью. Круги зеленые перед глазами пляшут, хрип собственный как бы со стороны слышится, и никакая жизнь перед глазами не проходит кинокадрами, просто думаешь – «ну вот и все». И в тот момент, когда Яна перестала сопротивляться и отдалась темному течению, уносящему ее в вечное небытие, Нечеловек исчез. Она потом до рассвета уснуть не могла.

«Это просто сон. Это просто кошмарный сон».

А утром, когда вялая и бледная Яна выползла к завтраку, мать ахнула:

– А на шее у тебя что?

Яна к зеркалу подошла, и у нее дыхание перехватило: вокруг шеи была темнеющая фиолетовая полоса, как у висельника. След веревки. Этого никак не могло быть – ведь она всегда считала Нечеловека плодом воображения, бесплотной фантазией, которая настолько обросла деталями, что стала жить отдельно от Яниной воли. Она потом в школу месяц в шарфах ходила – не хотелось, чтобы люди видели. Вокруг Яны и без того всегда было много сплетен.

* * *

Яна читала старухе свои стихи.