Большая антология рассказа. Заметки о премии имени Юрия Казакова

Шорт-лист — 2005 запомнился тем, что (случай небывалый) включил два рассказа одного писателя: Ильдара Абузярова. Не знаю, был ли то казус или какой-то странный замысел. Впрочем, победы Абузяров не дождался, видимо, все решили: хватит уже того, что молодого и дерзкого авангардиста с его текстами, подкрашенными модной метафизикой Востока и слегка устаревшим магическим реализмом с приправой абсурда, отметили столь необычным образом. Третий год подряд в шорт-лист входил Сергей Солоух, на сей раз с рассказом «Окисление» («Новый мир», № 9). Вообще-то в «Новом мире» было напечатано три рассказа под общим заголовком «Химия». Сообщалось также, что все они из цикла «Естественные науки» (в 2008 году цикл выйдет отдельной книгой).

Пересказывать их, кажется, нет смысла, они сцеплены из простейших составляющих: работа, болезнь ребенка, мучительные отношения с женой, мысли о самоубийстве, выздоровление ребенка, примирение с женой. Прелесть рассказов — в ритме короткой рваной фразы, в свежей метафоре, которой обозначаются переливы человеческих отношений: окисление, кристаллизация и растворение. Это как раз тот случай, когда рассказ работает лишь в сцеплении с другими, и очень жаль, что на премию не может быть выдвинут именно цикл. Тем не менее шансы Сергея Солоуха были, на мой взгляд, достаточно велики. Жюри, однако, наградило рассказ Иличевского «Воробей». И, оглядываясь назад, видишь, насколько точным было это решение: за последующие шесть лет имя Иличевского стремительно утверждалось в литературе, подтвержденное новыми текстами и новыми премиями.

Я прочла рассказ уже после награждения и именно с той поры начала следить за Александром Иличевским, с каждой новой вещью убеждаясь в мощи и самобытности его таланта, удачно сочетающегося с широтой кругозора и объемом интеллекта. «Воробей» — лаконичный текст, композиционно очень интересно выстроенный. Воробей вьется по спирали этого повествования, создавая многозначную метафору. В начала рассказа птица залетает в окно крестьянской избы, где умирают от голода женщина и ее маленький сын, Иван. Скудная похлебка из воробья мальчика не спасет, он умрет той же ночью, в предсмертных видениях ощущая себя воробьем, которого нещадно болтает на ветке… «Но вдруг ударил сильный порыв в спину, лапки разжались — и ледяная пустота накинулась и рассосала».

Рассказ, однако, не о голоде 1933 года и даже не об Акулине, чудом выжившей. Став взрослым и успев изрядно подзабыть детство вместе со страшными рассказами няни о голоде и смерти ее семьи, герой внезапно получает весточку из прошлого. Проводя ревизию склада на севере Москвы, забитого мониторами, рассказчик обращает досадливое внимание на ватагу воробьев, повадившихся проникать под складскую крышу. Выясняется, что эти птицы — наследство тридцатых годов, когда эта складская зона служила хранилищем стратегических зерновых запасов Москвы. Покопавшись в земляной пыли на заднике ангара, герой находит четыре зернышка, и воображение его рисует вереницы подвод, которые тянулись к железнодорожным станциям из Поволжья, Ставрополья, Кубани и Украины, и среди них — подвода, которая подчистую забрала зерно из дома Акулины, обрекая всю семью на гибель. Можно бы на этом и закончить. Но автор находит для концовки замечательную деталь: одно из зерен ему удается прорастить, оно дает колос. «А в этом году у меня на грядке наливаются уже двадцать два колоска. А еще через год я надеюсь угостить Ивана лепешкой; небольшой, не больше просфоры» — так заканчивается рассказ. Загадочные с точки зрения здравого смысла усилия рассказчика по проращиванию зерна шестидесятилетней давности оказываются метафорой восстановления справедливости, а сам рассказ — конечно же не о голоде 1933 года, хотя и о нем, а о связи времен, о человеке в истории, о памяти и забвении.

В рассказе Чехова «Студент» герой, пораженный живой реакцией случайных своих слушательниц на евангельскую историю отречения Петра, думает о том, что прошлое «связано с настоящим непрерывною цепью событий <…> И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой». Вот эту цепь сумел увидеть и Александр Иличевский, и в его рассказе тоже прикосновение к одному концу цепи заставляет дрогнуть другой.