Большая дорога

— Поборол, товарищ ротный командир! — браво ответил Коровкин с лихой улыбкой. — Они, танки-то, только сперва страшны, а потом приглядишься, и вроде он как лев в зоологическом саду. Но сперва, конечно, боязно было… — Коровкин вдруг рассмеялся. — Один раз он бомбить нас начал. Ну, мы лежим ни живы ни мертвы, глаз не открыть — такая страхота кругом. Чуть притихло, глянул я, думаю: где же это я лежу, а это я под повозку с минами забился. Попади она, бомба, в эти мины, так от меня не то что сапогов, звания не осталось бы! Ну и взял тут меня страх, он бомбит, а я из-под повозки вылезаю в самые ужасти…

— Ну, ладно, кончай, а то твоя машина уйдет, — сказал Комариков, красный от гнева.

Политрук Гаранский считал, что преодолеть страх можно, лишь внедрив в сознание бойцов идею самопожертвования во имя спасения Родины. В первую очередь он требовал самоотречения от коммунистов. Он говорил им, что они, подобно пороху, который, сгорая, выталкивает снаряд из орудия, должны сгореть в огне самопожертвования, чтобы увлечь своим героизмом всех остальных.

Владимир, слушая политрука, был во всем согласен с ним. Но душу его сжигала неодолимая жажда жизни. Рассудком он понимал необходимость отказа от самого себя во имя победы, но сердце его тосковало в тяжелом предчувствии.

В смрадной мгле войны все чаще вставал перед ним светлый образ Маши. Владимир снова шагал с Машей по мягкому глубокому снегу, любуясь сверкающими искрами инея на ее бровях. Он поднимался с ней на Кудеярову гору и смотрел оттуда на лиловые березки, готовые раскрыть набухшие почки… Он вдыхал волнующий запах вешней земли, исходивший от сорванных Машей подснежников. Он видел алое от смущения лицо ее и слышал ее милый, полный наивного удивления голос: «А где этот город… в Бозе?»

— Чему вы улыбаетесь? — спросил Гаранский, осуждающе взглянув на Владимира: ему казалась неуместной и оскорбительной улыбка на лице юноши, которого он призывал к самопожертвованию.

И Владимир подумал, что Гаранский прав в своем осуждении, что он, Дегтярев, слабый человек, плохой коммунист, потому что быть коммунистом — значит быть идеальным человеком. Владимир сказал, что он не сделал еще в своей жизни ничего значительного. Хотел написать книгу «С Востока свет», но вот война все оборвала…

— Мы все пишем сейчас эту великую книгу. И, может быть, здесь ты напишешь самую прекрасную ее страницу, — задумчиво сказал Гаранский. — А где твоя рукопись?

— Я оставил ее на хранение дяде Егору Андреевичу Дегтяреву. Он работает мастером на металлургическом заводе… А ты зачем спрашиваешь об этом? — настороженно спросил Владимир.

— Интересуюсь каждым бойцом, его жизнью, делами… Я должен знать хорошо каждого… Ты Протасова знаешь?

— Да… Мы росли вместе. Из одной деревни… Но говорить о нем мне не хотелось бы…

— Почему?

— У меня испорчены отношения с ним. И я могу быть необъективным.

— Здесь замешана женщина? — спросил Гаранский, щуря глаза.

— Да.

— Мне Протасов не нравится. Он держится особняком… Вчера отец его был здесь. Уезжать отсюда не собирается. «Верю, — говорит, — что немцы не придут в Спас-Подмошье».

— Это на него не похоже.

— Мне тоже так показалось. Может быть, ждет немцев?

Гаранский помолчал и тихо проговорил:

— Ты вот хотел в партию принести свою книгу, чтобы иметь право называть себя коммунистом. Но теперь ты должен принести ей свою жизнь.

«Да я готов это сделать!» — подумал Владимир, испытывая радостное чувство решимости. Это чувство было бескорыстно: Владимир ничего не требовал взамен своей жизни, кроме права называть себя коммунистом. Он не требовал себе ничего: ни материальных благ, ни славы, ни бессмертия. Мысли его были чисты.

Он ушел в глубину березовой рощи, чтобы остаться наедине с этим светлым чувством. Достал из сумки лист бумаги, карандаш. Хотелось написать для книги какие-то необыкновенные, огненные слова, а подвертывались все самые обыкновенные и простые: «Быть достойным самого высокого звания — члена коммунистической партии, — значит не жалеть жизни своей для того, чтобы не померк светящий миру с Востока свет коммунизма…»

Он услышал отдаленный гул, словно приближался на быстром ходу поезд, и чей-то тревожный крик:

— Танки!

Дегтярев побежал в роту. С пригорка, по гребню которого извивалась траншея, он увидел, что по полю ползут темнозеленые жуки. Их было девять, и все одного размера и цвета. Дегтяреву казалось невероятным, что это и есть немецкие танки. «Ведь впереди на десять километров расположены наши войска, и там тоже окопы, рвы, препятствия, артиллерия. Как же могло случиться, что вражеские танки проскочили к самому Спас-Подмошью?»

Но раздумывать было некогда. Раздалась громкая, но спокойная команда Комарикова:

— Приготовиться к отражению фашистских танков! Помнить главное — не бояться! Гранаты бросать под гусеницы! Истребители, по местам!