Большая игра

Сейчас Крум и Яни были в самом начале этой улицы. И город на крутом, застроенном с незапамятных времен холме величественно возвышался перед ними. Длинная и прямая, носящая имя нашего национального героя Георгия Раковского, улица черным асфальтовым острием, окаймленным по краям пышной зеленью, врезалась в середину холма. Кое-где на перекрестках мальчиков останавливали мигающие светофоры у белых пешеходных дорожек, но они неутомимо крутили педали и бесстрашно мчались к манящему бетонно-кирпичному лабиринту. То и дело их обгоняли машины, но Крум и Яни крепко сжимали рули велосипедов, ни разу не дрогнув и не свернув с дороги. Конечно, можно ездить и по соседним улицам, тихим и узким, но там гранитное покрытие, а мальчиков привлекал асфальт: шины тихо шуршат, нет той противной тряски, как на граните, — дергаешься, как припадочный. «Не гранит, а булыжник!» — говорил обычно Яни, замедляя ход, чтобы не попортить велосипед.

А вот асфальт совсем другое дело!

Яни ехал неторопливо, привыкнув покорно следовать за другом: какая разница, куда они направляются. Крум был сегодня более озабочен и задумчив, чем обычно. Из головы не выходило печальное лицо Паскала, и, хоть они с Яни ни словом не обмолвились об этом, он догадывался, что и Яни, и Здравка тоже заметили неожиданную перемену в Паскале.

«Что случилось? — спрашивал себя Крум. — Почему Паскал вдруг решил подарить нам импортную жевательную резинку, а сам даже бросил жвачку? Такой уж он воспитанный? Или просто сдержанный? Что это?»

Время от времени из боковых улиц вырывались лучи заходящего солнца, которое садилось за синеватыми очертаниями Люлина, расплывчатыми, как мираж. Нежный купол Витоши синел над холмом в ясном, по-осеннему неярком небе. Заходящее солнце золотило улицы и деревья, здания и мостовые, вдруг проникая в темные глубины города, освещая его укромные уголки, лишая их тени и таинственности. И на душе Крума вдруг потеплело.

Он опять спрашивал себя: что это? Люди вокруг него переменились или он сам вдруг стряхнул детскую наивность и веселость и хочет понять что-то очень важное, самую суть, понять и найти себя, свое место в этом мире? Бабушка Здравка, любимая, заботливая и добрая, заменила им со Здравкой рано умершую мать. Образ матери жил в сердце Крума светлым весенним облачком, таким нежным и легким, что он никому не говорил о нем, боясь, как бы чье-нибудь неосторожное и грубое прикосновение не разрушило самое сокровенное и дорогое в его жизни. И чем Крум становился старше, тем больше понимал отца: тот никогда не говорил о маме, но она словно присутствовала в доме. Крум чувствовал: мама живет в сердце отца, в душе его звучит мамин голос. И мама смотрит на них с ее единственного в доме портрета на стене, где она изображена во весь рост.

Крум любил Здравку, готов был защитить ее, сделать все, чтобы ей жилось хорошо, весело. Жизнерадостная, дерзкая и озорная, как мальчишка, она, казалось, ни о чем таком не задумывается. Крум спрашивал себя иногда, вспоминает ли сестренка, кому она обязана жизнью. Он был уверен, что когда-нибудь и перед ней всплывет образ белого облачка, от которого остался тяжелый земляной холмик, утопающий в цветах.

До недавних пор Крум считал, что сюда, тайное тайных его мира, никто посторонний не проникнет, но незаметно в этот тайный мир, где жила тоска и жажда неиспытанной материнской ласки, вошла Лина, старшая сестра Андро. Круму становилось хорошо уже оттого, что Лина рядом и можно видеть ее, слышать ее голос. Он был тогда еще маленький, такой маленький и глупый, что не спрашивал себя, отчего это так: достаточно просто ощущать Линино присутствие, дышать с ней одним воздухом. С годами это чувство росло в нем, захватывало целиком, наполняло непонятной легкостью и без того легкое весеннее белое облачко, которое жило в нем.

Может, все это оттого, что Лина странно напоминала смутный образ матери, сохранившийся в его памяти?

Привязанность это или что-то большее?

И почему он только теперь задумался об этом, когда ощущение ее близости разрушилось, поблекло, стало будничным, черным и вылилось в непонятное стремление стать сильным и твердым? И одновременно родилось какое-то ожесточение?

Крум думал о друзьях, казалось готовых идти за ним в огонь и в воду, но сейчас понял, что только Яни можно назвать настоящим другом, остальные просто товарищи, хорошие товарищи, вместе с которыми Крум вырос. Тоска, внутреннее ожесточение и желание стать другим, не таким, как раньше, не похожим на сверстников, выливалось в беспокойные и тревожные вопросы. Они то вспыхивали огоньками, то гасли и пробуждали в мальчике новые, «взрослые» мысли.