Большая игра Слепого

Какого черта такому таланту делать в армии? Ходить с лопатой, рыть траншеи, стрелять, бегать, ползать, унижаться, корчиться от мороза и дождя? Да когда же мы отучимся электронным микроскопом гвозди забивать? Ведь этот парнишка может, удобно устроившись перед монитором и положив тонкие пальцы на клавиши, за два часа нанести противнику ущерб куда больший, чем батальон спецназа или эскадрилья тяжелых бомбардировщиков! В том, что Боря Элькинд дока и супермастер в компьютерных штуках, Сиверов уже не сомневался. Это же надо – молоко на губах не обсохло, а сумел устроить такой переполох, забравшись в компьютерную сеть ФСБ.

И Глеб понимал, что захоти этот очкастый Боря побаловаться по-настоящему и погонять адреналин не только у себя в крови, а и у многочисленных полковников и генералов, он бы играючи доставил себе это удовольствие. И тогда не только у Потапчука прибавилось бы седины, но даже у директора волосы бы зашевелились, а возможно, и у генералов их каракулевые папахи поднялись бы на голове, словно по мановению волшебной палочки, а мозги потекли бы через уши.

Ведь ни один генерал, как прекрасно понимал Сиверов, не соображает толком, что такое компьютер, и как на нем можно работать.

А Борис Элькинд, между тем, вытащив из тумбочки толстую, в два пальца шоколадку, разломил ее, сунул кусок в рот, принялся жевать, быстро перелистывая страницу за страницей, будто бы читал их целиком.

– Так значит, есть ты не идешь? – напоследок спросил Сиверов.

– Да нет, я еще отсканирую страниц сорок, а Потом буду их переваривать.

Один из больных покрутил пальцем у виска: слова, которыми пользовался Элькинд, были недоступны его пониманию, причем недоступны напрочь.

Элькинд был прав, кормили здесь ужасно. Но самым жутким была даже не сама еда, а процесс пожирания пищи людьми, содержавшимися в больнице.

Они смахивали крошки со стола в ладони и тут же отправляли их в рот, давились пищей, чихали, кашляли, сморкались.

Каша висела у них на небритых подбородках, застревала в усах, руки были перепачканы до локтей. Они хрюкали, жадно шамкая беззубыми ртами, их глаза блестели так, словно они пищу видят в последний раз.

Попадались, правда, и такие, которые сидели молча, не прикасаясь к еде, положив руки на стол.

Тогда кто-нибудь из обслуги подходил и, заглянув в лицо, зло шипел:

– Если жрать не будешь, сделаю укол, понял?

– Понял, – кивал больной, брал кусочек хлеба и жевал его, не глотая, или просто-напросто крошил мякиш себе в кашу.

Ложками больные иногда тыкали себе в щеки, вилок, естественно, не давали. Мало ли чего взбредет в голову психу? Он ведь может и в глаз ткнуть. Хорошо, если себе, а то и санитару. Хотя санитару вряд ли, врачей и санитаров боялись панически – так, как боятся дети. Услышав об уколе, многие втягивали голову в плечи, а один псих в свитере домашней вязки, когда ему сказали про укол, тут же сполз под стол и начал оттуда истошно вопить:

– Нет укол! Нет укол! Я хороший, только таблетки. Таблетки – ам, а укол – не надо! Ему, ему делайте укол!

Больного без особых усилий выволокли из-под стола и потащили в коридор, где крики мгновенно смолкли, словно рот бедолаге заклеили пластырем.

Сиверов быстро поел и поднялся из-за стола. За соседним столиком вскочил какой-то старик, тощий и высохший до такой степени, что напоминал деревянную линейку. Поев, он трижды истово перекрестился и трижды же поклонился в сторону окна.

«Да, весело здесь, – подумал Сиверов, – будь ты неладен, Потапчук, нашел куда меня запереть! Лучше бы в тюрьму. Истинно: Уж лучше посох и сума, не дай мне Бог сойти с ума»".

Глеб, насвистывая своего любимого Вагнера, покинул столовую. Проходя рядом со стариком, он услышал бормотание:

– Вагнер, Рихард Вагнер, из оперы «Лоэнгрин», увертюра.

Глеб остановился и на этот раз с интересом взглянул на носителя подобной информации. Даже в ФСБ вряд ли нашелся бы специалист, способный по невнятному пасвистыванию с ходу определить композитора и произведение.

– Да, это Вагнер. А как вы узнали?

Старик учтиво поклонился и прикоснулся к острому кадыку на морщинистой шее так, словно бы под кадыком красовалась бабочка, а облачен он был не в больничную пижаму, а в атласный фрак с отворотами.

– Вагнер, Вагнер, я знаю. Я творчество этого немца знаю очень хорошо, от "а" до "я", – каким-то деревянным голосом ответил старик и улыбнулся абсолютно безумной улыбкой.

– Я тоже, – Глеб сдержанно улыбнулся в ответ.

Старик подал руку:

– Скуратович Василий Антонович, – и добавил:

– Хранитель.

– Очень приятно. Молчанов Федор.

– А по батюшке как? – завалив голову на бок, поинтересовался сумасшедший.

– По батюшке? Федор Анатольевич.

– Очень приятно, – прошамкал старик, посторонившись и пропуская Сиверова в дверях. – Я очень люблю искусство, за искусство я готов жизнь отдать.

– Какое искусство?

– Всякое, – многозначительно ответил старик Скуратович и сделал правой рукой такое движение, словно на его лысой голове была шикарная шевелюра, а волосы упали на глаза.

– Я тоже люблю искусство, но не всякое.

– А как вам нравится Шнитке, почтенный Федор Анатольевич?