Большая игра СМЕРШа

Барников проводил совещание с работниками группы розыска, которых в шутку мы называли «шерлокхолмсами». Старшим группы был Салынов Николай, энергичный, волевой крепыш, небольшого роста, инженер по образованию, только что отметивший свое тридцатилетие. Помощниками у него были примерно такого же возраста волгарь из Кинешмы Федоткин, тоже Николай, трудно привыкавший к чекистской работе после отрыва от речного дела на любимой реке и Мартин Розен, высокий симпатичный латыш, бывший политический заключенный, освободившийся из застенков тюрем в буржуазной Латвии в 1940 году после установления там советской власти. Обсуждался вопрос об улучшении розыскной работы в связи с усилившейся активностью немцев по заброске в наш тыл агентуры, прошедшей обучение в разведывательных школах.

— Вот вам еще свежий пример, — заметил Барников. — О нем вкратце доложит товарищ Корбов, а вы постарайтесь взять на заметку все то, что надлежит учитывать в организации розыска, как можно извлечь уроки из этого дела для совершенствования нашей практики.

После обеда я продолжил допрос Костина. На вопрос о том, где он находился, что делал и с кем встречался после приземления на нашей территории до момента его задержания, Костин ответил не сразу, он замялся, забеспокоился, чувствовалась в его поведении какая-то тревога.

— Я жду, Сергей Николаевич, вопрос, мне думается, понятен, да и времени прошло не много, забыть вы ничего не могли.

— Да, конечно… Но рассказывать-то собственно нечего, — начал он, потупившись. — Расставшись с Лобовым, я на попутной машине доехал до Середникова в Шатурском районе, а потом не торопясь, следуя строго на юг, добрался до Рязановской и пробрался в родные места. Ночь с шестнадцатого на семнадцатое провел в лесу. В расположении родной деревни оказался только к вечеру семнадцатого. Не доходя до нее полутора километров, снова заночевал в стоге сена. Весь день восемнадцатого наблюдал издали за деревней в надежде увидеть мать, так как наш дом стоял несколько на отшибе на краю крутого обрыва и хорошо просматривался. Но из моих попыток ничего не вышло, и ночь с восемнадцатого на девятнадцатое я опять провел в стоге сена. Девятнадцатого, понаблюдав еще немного за деревней, увидел мать, страстно хотелось зайти, но боясь ее растревожить, решил вернуться обратно к месту приземления, чтобы забрать рацию и идти в Егорьевск в райотдел НКВД. Ночь с девятнадцатого на двадцатое провел в лесу, недалеко от Шарапово. Потом встретился с Вами, вот и все.

Закончив рассказ, Костин несмело посмотрел на меня и тут же отвел глаза в сторону, он был явно возбужден, краснел, часто облизывал губы.

Усомнившись в правдивости ответа, я выждал две — три минуты, пристально смотря на него, а затем спросил:

— Значит, Вы утверждаете, что все так и было и, следовательно, можно это записать в протокол?

Костин промолчал.

— Что молчите? Если допустили ошибку, лучше признавайтесь сейчас. Повторяю: то, что будет записано пером, не вырубишь топором. Потом будет уже сложнее, ибо «единожды солгавший, кто тебе поверит!» Надеюсь, слышали это изречение?

Костин продолжал молчать, опустив свою курчавую голову, тяжело вздыхая и продолжая облизывать губы.

— Ну, хорошо, будем протоколировать, — заметил я, беря ручку и бланк протокола.

— Не надо, гражданин следователь, — чуть слышно вымолвил Костин.

Он поднял голову, в глазах у него стояли слезы, лицо было красное, потное.

— Извините, пожалуйста, я сказал неправду. Забудьте это.

Я дал ему воды, разрешил закурить, просил успокоиться. А когда почувствовал, что можно продолжать допрос спросил:

— Ну, рассказывайте, как было в действительности?

— Вначале все правильно. А дальше было так. Семнадцатого числа я действительно дошел до своей деревни, отдохнул в стоге сена, дождался темноты и, соблюдая меры предосторожности, пробрался к своему дому. Было тихо, где-то залаяла собака. Я поднялся на крыльцо и постучал. Через несколько минут услышал голос матери: «Кто там?» На мой ответ, мать быстро открыла дверь и увлекла меня в дом.

Сказав это, Костин зашмыгал носом, снова прослезился и, смущаясь своей растроганности, сказал:

— Извините, пожалуйста. Я сейчас.

Выпив глоток воды, немного успокоившись, он продолжал:

— В доме матери я находился с вечера семнадцатого до утра девятнадцатого мая. Никуда не выходил и ни с кем не встречался. Рано утром девятнадцатого ушел с намерением сдаться органам НКВД. Ночь с девятнадцатого на двадцатое провел в лесу недалеко от Шарапово, а двадцатого уже был задержан Вами, В пути туда и обратно ни с кем не встречался.

— Чем был вызван Ваш заход в деревню?

— Единственной целью моего захода в деревню было желание увидеть мать. Я боялся, что после явки в НКВД сделать это будет уже невозможно. Немцы внушали нам, что тех, кого захватят органы НКВД или кто сдастся им добровольно непременно ждет смертная казнь.

— Вы рассказали матери, что являетесь агентом немецкой разведки и прибыли сюда для выполнения се задания?