Большая Хета сердится

Но однажды они вдруг услышали, как в большой берлоге что-то шлёпнулось. Звонкое, весёлое… Они сразу насторожились. И снова: шлёп!.. Крадучись, они подошли к тому месту. Принюхались. Ничем не пахнет. А с потолка всё падало что-то. Они попробовали лизнуть это «что-то» — оказалось прохладным и приятным… Капли! Медвежата стали играть с ними, ловить их на лету — носом, лапами… Они отталкивали друг друга, сестрёнка, как всегда, повизгивала и ухитрялась поймать капель больше, чем он.

Мать заворчала, и они притаились. И тут услышали, что капли падают и в других местах. Падали, должно быть, и на мать. Она заворочалась. И вдруг встала. Потопталась, потянулась, расправила занемевшее тело, шумно встряхнула на себе шерсть. Потом сунула нос в небольшой продых, что был впереди берлоги. Из него обычно шёл холод, и медвежата туда не подходили.

Мать долго принюхивалась. И вдруг, ломая грудью снежную стену, выбралась наружу. А они с сестрёнкой, боясь, что мать уйдёт от них совсем, кинулись за ней. И тут им в глаза глянуло что-то такое невероятно яркое, непонятное, что они скорей зажмурились и юркнули обратно в свою берложку.

А мир такой большой!

Мать не ушла. Повернувшись к ним, она стала их звать. Настойчиво, но не сердито. И они стали осторожно, готовые в любую минуту кинуться обратно, выбираться на свет. Умка — первый, а сестрёнка за ним. Оба щурились, но уже понимали, что яркий свет — это не страшно. Страшно было другое. Оставив свою маленькую берложку, они очутились в такой непомерно огромной берлоге, что до снежного потолка в ней не сможет дотянуться даже мать, если встанет на задние лапы.

Они широко открытыми глазами осматривали всё незнакомое, что раскрылось перед ними. А мать, негромко урча, звала их за собой. Она уходила от берлоги. Спохватившись, они побежали за ней.

Догонять было легко, потому что спускались они под горку. Но мать, словно играя с ними в «догонялки», заскользила с крутизны, широко растопырив лапы. Ума попробовала бежать, но тут же кувыркнулась через голову, так кубарем и скатилась, отчаянно визжа. А Умка попробовал, как мать, на растопыренных лапах, но лапы разъехались, и он на брюхе заскользил вниз. Всё быстрее… Белизна откоса, казалось, летит на него… Ох, и страшно!.. А когда докатился до низа, показалось: ох, и хорошо!..

И они с Умой тут же стали карабкаться вверх и опять съезжать.

Неожиданно, пронзительно крича, над ними пронеслись распластанные в воздухе существа. Медвежата испуганно прижались к ногам матери.

«Не бойтесь, — проурчала она, — это слабые птицы».

«Слабые — значит, не страшные», — сразу понял Умка. И когда птицы пронеслись снова, он, подражая матери, даже не поднял на них глаз.

Мать всё шла. Иногда останавливалась, разгребала подтаявший снег и, запустив глубоко когти, вырывала с корнем какие-то былинки и съедала. Медвежата тоже попробовали эти былинки, но они показались им невкусными.

Тут налетел ветер, с гулом и свистом. Он был невидимый, но такой напористый, что валил с ног. Мать не испугалась.

«Идёмте, идёмте», — спокойно звала она.

Так вот кто шумел наверху, когда они дремали в своей берлоге! Это был всё время куда-то несущийся ветер. Умка сразу понял, что ветер нельзя ни ударить лапой, ни укусить. А сам ветер может дёрнуть за шерсть, за уши и за хвост.

Потом вдруг вместе с ветром налетело невероятное множество белых пушинок. Они залепляли глаза, нос. Спотыкаясь, ничего не видя, медвежата попытались спрятаться за мать, но пушинки находили их и там. Умка высунул язык, и пушинки захолодили его. Это же снег — сразу понял Умка. Тот самый снег, что у них под лапами и на горе, с которой они скатывались. Их берлога тоже из снега, и он любил его лизать.

Ветер задул ещё страшнее, и что-то оглушительно загремело, ухнуло, затрещало совсем рядом. Огромные мокрые глыбы полезли друг на друга, разламываясь, переворачиваясь, на них налезали новые глыбы и тоже с грохотом разламывались. Осколки летели далеко в стороны. Один упал возле них. Умка с перепугу даже растянулся. Но, взглянув на мать, увидел, что она не испугалась. Значит, и этот грохот для них не страшен.

Сестрёнка первой подбежала к гладкому блестящему обломку и стала грызть его. Умка бросился за нею: надо же было узнать, что это такое. Обломок был холодный, всё равно что снег, только твёрдый и горьковатый. Это был лёд. Так Умка познакомился со льдом.

Грохот постепенно прекратился, и пласты льда перестали двигаться. Ветер поутих, и снег тоже. Ветер насвистывал в уши: «Теперь видел, какой я бываю?! Но это ещё что! Когда я по-настоящему разойдусь, я и не такими льдами могу ворочать!»

Вскоре они увидели гору, на бурых уступах которой было полным-полно таких горластых и суматошных птиц, что Умка сначала даже присел на задние лапы. Но тут же ему захотелось добраться до них, и он, пересилив неудовольствие, побежал к горе. Что он будет делать с птицами, он не знал, но, наверное, ему будет очень весело!