Большая книга ужасов — 67 (сборник)

– А почему Роршах-шморшах?! Мюррея[5] хочу, по-взрослому! – Я щелкнула пальцем по таблице, и она спланировала на пол. Психологи обожают эти игры в капризных подростков. Так они чувствуют себя отважными укротителями в клетке с тигром. Людям льстит, когда им дают возможность показать свои сильные стороны.

– Ты и Мюррея знаешь? – психологичка расцвела. Только что не добавила: «Возьми конфетку».

– Правда, принесите Мюррея! Я вам сказочку расскажу…

Психологичка с сожалением заглянула в ящик стола:

– Я не приготовила Мюррея. Но если хочешь, я принесу. Начнем с шестнадцатой таблицы?

– Фу, нарушение инструкции!

Она засмеялась, и я вместе с ней. Пусть думает, что со мной можно ладить. Сейчас мне нужно только, чтобы она отстала, хотя бы на несколько минут. Я должна подготовиться. Я должна прийти в себя, умыться, наконец. А то сижу тут, красавица, с красными глазами и распухшим носом. Я должна эвакуировать всех из лагеря, пока не наступила ночь. И психологичка мне в этом поможет.

30 июля (остался 2741 день)

Холодно. Тучи. Дурацкая программка на телефоне показывает лето и плюс семнадцать, а у меня зуб на зуб не попадает. Я иду вдоль серых домов по серому городу, и колесики чемодана дребезжат за мной по тротуару.

Из общежития меня выгнали сегодня утром: экзамены я сдала, впереди остаток лета, гуляй до осени! Тетка с матерью подсуетились и уже в обед прислали с проводником путевку в лагерь. Ясно: не хотят меня видеть дома. Вместе с путевкой мне выдали ключи от питерской квартиры какого-то неизвестного родственника: «Он сейчас на даче. Поживешь до послезавтра, польешь цветы и поедешь в свой лагерь». Хорошо придумали.

Дома, в Москве, я не была с самого июня, когда уехала сюда, в Питер, поступать в училище. И, похоже, еще долго не появлюсь, ведь после лагеря сразу начнется учеба… Ну и пусть! Не хотят меня видеть – и не надо.

Город завывал ветром. Вместе с путевкой и ключами мать прислала серебряные сережки. Очень смешно! Смешнее будет только лицо хирурга, если мне и вправду вздумается проколоть уши. Любая рана затягивается на мне меньше чем за минуту. Я уже представила, как сижу такая в кресле, а тетка в смешной хирургической робе щелкает пистолетом над моим ухом: раз – готово. Второе раз – готово.

– Ну вот, а ты боялась. Можешь идти. Не забывай дезинфицировать…

– А второе? – спрошу я, сделав невинные глаза.

– Что «второе»?

– Ухо вы мне не прокололи!

Для порядка она все-таки взглянет на мои уши – и обалдеет! Вроде колола, а тут чисто, ни раночки. Но, конечно, проколет еще раз – мало ли, решит, что задумалась и забыла. Я тогда сделаю невинные глаза и скажу:

– А второе?

Интересно, надолго ее хватит? И куда будут деваться сережки из хирургической стали: растворяться или вылетать как пули? Мне ведь и правда нельзя носить серебро. Помереть не помру, но чесаться буду аж до крови.

За спиной у меня ровно шумел мотор. По дороге, прижавшись к тротуару, ползла черная иномарка, чуть ли не задевая меня зеркалом. Тонирована она была наглухо: даже лобовое стекло блестело мраморной чернотой. Интересно, водитель хоть что-нибудь видит?

Иномарка явно ехала за мной. Ну-ну. Другая бы на моем месте завопила и побежала бы в обратном направлении, как учили на ОБЖ. Хотя нет: не набегаешься на каждый такой гроб на колесиках. Если бы мне за каждый по рублю давали…

Я скорчила рожу черному стеклу, полюбовалась отражением и нагло встала спиной к машине, потому что уже пришла. Вот он, нужный подъезд. Спиной я чувствовала, как машина остановилась. Бр-р-р! Вот как, скажите мне, как живут на земле миллиарды девчонок, не наделенных звериной силой? Как они не падают в обморок при виде таких вот машин, нагло ползущих за тобой вдоль тротуара? Странно, что еще никто не высунулся из тонированного окна и не крикнул какую-нибудь гадость. Как живые люди это терпят, не имея возможности дать по зубам?

«А кто-то мечтает стать человеком», – шепнул мне мерзкий внутренний голос.

Задумавшись, я набрала на домофоне номер квартиры и слушала, как он тренькает, пока не вспомнила, что дома никого нет. Плохая примета – звонить в пустую квартиру. Открыла замок магниткой, зашла в подъезд. И горло сжал спазм.

Ноздри заполнил кислый запах остывшей крови. Коленки сами согнулись как для прыжка, пальцы свело и скрючило в кулаки. Меня затрясло. Ненавижу! Тонированные машины. Мать. Сережки. Этот город. Ненавижу! Я врезала по деревянным перилам, и трещина с ноготь толщиной побежала вверх. Руки тряслись. Из меня рвалась странная тяжелая ярость. Ненавижу! Сто сорок три на девятьсот шестьдесят шесть!

…Сто тридцать восемь тысяч, сто тридцать восемь. Я задержала дыхание и с размаху вцепилась в перила, чтобы ногти поотлетали во все стороны. Расту.