Большая книга ужасов – 91

Васька прижался спиной к кадке, чтобы защитить тылы, затравленно огляделся – и ошалело помотал головой, не в силах поверить глазам.

Перед ним стоял обросший полуседой бородой человек, до того маленький, сухонький и несуразный, что хотелось назвать его «человечком» или вовсе «человечишком», а бороду его – «бородкой» или вовсе «бороденкой». Был он чуть сгорблен, кривобок, кривоног, бос и почти гол, если не считать некоторого количества пожухлых дубовых и березовых листьев, которые, наверное, отвалились от веников и словно бы прилипли к его телу, образуя подобие одежды. Зато на его голову была нахлобучена большая ушанка – серая от времени, пыли и плесени, с длинными обтрепанными завязками, которые образовывали на макушке легкомысленный бантик.

Незнакомец был настолько неказист и невзрачен, что трудно было поверить, будто это именно он недавно издавал посвист, вполне достойный Соловья-разбойника, Одихмантьева сына.

– Никакой ты не кот! – повторил человечек своим скрипучим и шепелявым голосишком. – Зрак круглый, вкруг очей ресницы торчат, нырять да плавать умеешь… Кот немедля ко дну пошел бы, в такую глубь канув! Человек ты! Но кто же тебя так изурочил, болезный? Которая из нашенских ведьм?

Слово «изурочить» – совершенно непонятное, конечно! – вдруг самым болезненным образом напомнило Ваське о школьных уроках, попасть на которые он сможет когда-нибудь еще или нет – совершенно неведомо.

Странно, конечно, устроен человек… Раньше Васька пользовался бы любой возможностью избавиться от этих самых уроков, а сейчас вдруг осознал, что это неотъемлемая часть его прежней, человеческой жизни, которую он всю – со всем плохим и хорошим, невыносимым и отличным, – всю потерял! И это осознание совершенно пришибло Ваську. Стало, так сказать, соломинкой, которая сломала спину верблюда, последней каплей, переполнившей чашу страданий… и все, что накопилось в его душе в этот ужасный, ужаснейший день, вдруг пролилось слезами.

Конечно, Ваське случалось плакать и в былые, человеческие дни, он знал вкус слез, но тогда эти слезы были так себе – малосольные какие-то, а сейчас стали именно горькими и даже, можно сказать, горючими!

Васька чуть не захлебнулся слезищами, как вдруг почувствовал прикосновение чего-то мягонького к своему лицу, то есть к мордочке своей, – мягонького, но такого пыльного, что он расчихался.

Открыл глаза – и увидел, что облепленный листьями человечек пытается вытереть ему слезы какой-то чрезвычайно ветхой тряпицей.

– Да будет тебе, котишко-оборотень! – ласково проговорил человечек. – Не бойся меня! Я ж только так… пугаю для порядка. Раньше службу свою исправно нес: только соберись кто после полуночи в баньке моей попариться – я его вмиг запарю до смерти. Или, скажем, ежели начнет кто словами непотребными крыть – тоже живой от меня не уйдет. Да уж, давал я себе волюшку в былые времена! Чтобы задобрить меня, люди оставляли мне краюшку ржаного, густо присоленного хлебца, обмылок да ветошку. Вот, – человечек помахал тряпицей, – все, что осталось мне от тех незапамятных времен, когда люди банника почитали, боялись, уважали!

– Кого-кого почитали? – все еще всхлипывая, спросил Васька.

– Да меня, кого же еще, – пожал плечами человечек. – Неужто не признал, котишко? Банник я здешний.

– Банщик? – растерянно переспросил Васька.

– Банник, глупый ты оборотень! – рассердился человечек. – Хозяин местный. Вот это все – мое владение, – он обвел сухонькой рукой неказистое строение. – Конечно, не бог весть что по сравнению с той избой, что у меня раньше была, – да разве мог я с рыжей ведьмой Марфушкой сладить!.. Не по силам мне это оказалось!

– С какой ведьмой Марфушкой? – удивился Васька. – Я знаю только ведьму Ульяну.

– Ульяна, разрази ее гром небесный, ныне живет и здравствует, а ведьма Марфушка вершила свои черные дела лет полтораста назад, – пояснил банник. – А потом, после долгих мучений, преставилась. Померла, стало быть.

– Это Марфа Ибрагимовна – ведьма Марфушка, что ли? – догадался Васька.

– Она самая, – кивнул банник. – Первейшая ведьма была по всей округе! Чего только не вытворяла! Бывало, придет баба утром корову подоить, а у той вымя пустое, ни капли молока не выцедишь. А почему? Потому что Марфушка рыжей кошкой ночью скинется, в коровник заберется, к вымени присосется да все молочко до последней капельки и выцедит. Или по истой злобе перевяжет вымя своим рыжим волоском – и корова доиться вовсе перестанет. Еще она большой мастерицей была заломы на полях делать. Слыхал, что такое залом?

Васька помотал головой.

– Залом заломать – это вернейший способ урожай загубить на корню, привести крестьянское хозяйство в полное сокрушение, – словоохотливо начал объяснять банник.

Судя по всему, он давным-давно ни с кем не разговаривал и теперь радовался случаю хоть с каким-то случайно забредшим котом-оборотнем пообщаться: