Большая медленная река (СИ)

 Мануэла… — Ингвар задумчиво почесал бороду. — Подай блокнот, пацан. Вот, это она. И это. И тут тоже. На самом деле, она красивее, а я хреновый художник. Загадочное существо, как с инопланетянкой жить. Выучить английский или русский у неё не хватало то ли ума, то ли желания, пришлось мне подтягивать испанский. Но это было бесполезно, говорить с этой красоткой оказалось совершенно не о чём. Всё, что она могла сказать, было констатацией увиденного: «Цветок растёт», «Ужин готов», «Дождь кончился». Я так до конца и не понял, была ли она действительно слабоумной, или это такой способ отгородиться от жестокого мира вокруг. Наверное, быть отданной, как вещь, в придачу к дому, не лучшая судьба, но Мануэла не выглядела несчастной. Она всегда улыбалась, напевала — без слов, какое-то «ля-ля-ля», — и порхала как бабочка. Обожала наряды и яркую косметику, украшения — не видя разницы между копеечной бижутерией и золотом. Но никогда ничего не просила. Я возил её в город на шопинг просто для того, чтобы посмотреть, как она сияет детским восторгом при виде пёстрых тряпочек. Не думаю, что она получила какое-то образование или воспитание, но одевалась с удивительным вкусом. Или просто ей шло всё, что ни надень. «Я красивая», — говорила она, примерив очередное платье, таким же тоном, как: «Идёт дождь». После того, как мы разошлись с Ксюхой, я выбирал женщин исключительно по экстерьеру и допускал их в свою жизнь не дальше койки, но Мануэла — это было нечто особенное. Я никогда её не обижал, это как котёнка пнуть, но мне кажется, даже если бы я её бил, это ничего не изменило. Я видел, как она реагирует, ударившись или обжёгшись: секундная растерянность, непонимание, затем улыбка возвращается на её лицо — забыла. Понятия не имею, что привело её в такое состояние, вообще ничего не знаю о её прошлом. На вид ей было лет двадцать пять, и как она провела эти годы, мне неизвестно. Спрашивать было бесполезно — кажется, для Мануэлы не существовало никакого прошлого дальше «сегодня утром». Иногда мне казалось, что, проснувшись в моей постели, она каждый раз с трудом вспоминала, кто я такой. Бангани тоже ничего про неё не рассказал, сразу послал меня к своим вудуистским демонам с такими расспросами. Он не был любителем задушевных бесед. Ему нужен был не я, а Иван Гоголефф, рюсски ган-селлер-мен. Этот персонаж стал завсегдатаем местного клуба, где, по аглицкому обычаю, встречались и общались те, кто имел в тех жарких краях разнообразные бизнес-интересы. Разумеется, все они были только белыми, никаких чернокожих. Их туда не пускали даже мыть полы. Англичане — как приезжие, так и потомки колонизаторов, представляющие местную администрацию, — американцы, французы, немцы, голландцы… Русский для них был экзотикой, но — белой экзотикой. Бывший враг, который ближе местных союзников. В то время расизм ещё считался хорошим тоном, и никто в страшном сне не мог представить, как придётся переобуться через каких-то двадцать лет… Я просиживал жопой пафосные кожаные кресла, пил пафосный виски и курил пафосные сигары, делая вид, что разбираюсь во всем этом великолепии. Носил сшитые по мерке костюмы, белую шляпу и туфли из крокодила.