Большая Мэри

«Матери видят в своих детях что-то необыкновенное. Целые часы мать стоит у постельки, смотрит, какие у ребёнка ушки, глазки, носик, восхищается… Но, право, моя Оля необыкновенная. Как она смотрит, как сосёт! Как смеётся! Ей только месяц, но, ей-богу, таких умных глаз я не видала даже у трёхлетних».

Ну и что Чехов? Ну, и безжалостно умертвил малютку Олю, заразив дифтерией. И посвятил этому событию в повести аж два сухих слова («ребёнок умер»). А уж как страшно расправился с младенцем Никифором из «Оврага» – даже говорить не хочется.

Тоня проводила ещё параллель, цитировала:

«– Как ты не понимаешь прелесть этих чудо прелестей?

– Не понимаю, не могу, – сказал Николай, холодным взглядом глядя на ребёнка. – Кусок мяса».

Это Толстой. У Чехова всё чудовищней. Один умник заявляет матери:

– Если бы этот ребёнок был мой, то я изжарил бы его на сковородке и съел бы.

Тоже, типа, кусок мяса. Но дальше-то! Дальше следует изумительная реплика одной из рефлексирующих сестёр. Нет, не ужас и возмущение людоедским заявлением, хотя бы для приличия. Снова что-то тоскливо-зелёное, обрыдлевшее. Снова бу-бу-бу. Снова Москва-а, пого-ода, ску-ушно… Бу-бу-бу.

Ничего. Вот-вот интеллигентской скуке и дрёме придёт конец. Хлебнёте, барыньки неудовлётворённые, по самые ноздри. («Надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая уже близка и сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку»).

Грянут перемены, о которых тоскуют и грезят «революционэрки». Милые, потерянные, разочарованные чеховские героини с нежными именами: все эти Маши, Оли, Ирины, Нины, Ани.

И что значит крохотная жизнь одного барчонка, когда их тысячи изжарят в топке революции и сожрут, хрумкая косточками: кудрявых, пухленьких, как амурчики с рождественских открыток. Петруш, Сонечек, Оленек и Бобиков.

Вот так отважно Тоня расправлялась с классиками. За дипломную работу Тоня получила «тройку».

Тоня серьёзно влюблялась два раза в жизни. В первый раз в старших классах, школьницей. Тогда всех собрали в зале, и на сцену вышел гипнотизёр.

Ещё когда по городу висели афиши, Тоня воображала себе смуглого восточного человека. На нём будет струящийся шёлковый халат, чалма с рубиновым глазом и павлиньим пером. Какие-нибудь алмазные блёстки и извивающиеся змеями руки. На руках звенящие браслеты, перстни на узких пальцах.

А пришёл с чёрного хода невысокий мужчина средних лет, совершенно не примечательный, причёска бобриком. На нём был слегка мятый учительский костюм, и лицо усталое и желтоватое, как у учителя географии, и руки бледные и слабые, в голубых ручейках вен, по-детски торчащие из манжет.

И вот это сочетание обыденности и чуда, телесной слабости и магнетической силы поразили Тоню. Когда он пригласил желающих, она первой заспешила на сцену. Ребят усадили на стулья, и гипнотизёр сказал, что сейчас их усыпит.

Он взмахивал и водил руками, потом сказал: «Раз, два, три!» – и хлопнул в ладоши. Все поникли головами: уснули – а Тоня нет. Вот абсолютно ни в одном глазу.

Но сидела притаившись, как мышь под веником. Усиленно притворялась, сглатывала слюну как можно тише и незаметнее, чтобы не видно было двигающегося клубочка на горле.

Но, как всегда в таких случаях, получалось только хуже. Глаза слезились, во рту сохло. Сглатывать хотелось всё чаще и судорожнее, и предательски дрожать ресницами хотелось, и моргать тоже. Рядом прыскал, подавляя хихиканье, тоже не уснувший одноклассник Гордеев.

Наконец, эта пытка кончилась. Тоня встала: будто вялая, едва передвигая ногами, поплелась, зевая, потягиваясь. Всячески изображала, как она сладко спала. Она только боялась, что Гордеев проболтается. Но он размахивал руками и увлечённо врал, какой здоровский сон ему приснился: цветной двухсерийный ужастик!

На следующем сеансе усталый гипнотизёр, потирая бледные ручки, попросил спрятать в зале столовую мельхиоровую ложку. «А я выйду в коридор», – сказал он.

– Ага! А сами спрячетесь и из занавеса будете подглядывать! – зашумели мальчишки.

– Ну, пусть со мной выйдет уважаемый директор.

И они с директором вышли покурить. Блестящая ложка лихорадочно задвигалась над головами по рядам. Её передавали, вырывали друг у друга. «Я!» «Я лучше!». Ложку спрятал Гордеев в своём ранце и сидел, довольно лыбился.