Большая починка

Мы как-то вдруг растерялись и с удивлением уставились на стол: увы, он был чист, без единого зернышка. Но не могли же мы слопать яблоки вместе с огрызками? Может быть, как воспитанные люди, мы рассовали их по карманам? Или, наоборот, как не очень воспитанные, тайком побросали под стол?

Карманы были обшарены. Пол был обследован. Нигде — ничего. Значит… Да, значит, мы так увлеклись, стараясь угодить хозяину, что поглотили огрызки вместе с яблоками.

Всем нам стало как-то не по себе. И я заметил, что кое-кто даже схватился за живот. А наш хозяин? Он, глядя на нас, торжествующе улыбался и наконец сказал:

— Не ищите… Эти яблоки без зернышек. Особый сорт. — Его взгляд поблуждал по бревенчатой стене и замер на фотографии в хвойной рамке. — Ермолинский… Анатолия Ильича Ермоленко.

Я вздрогнул. Эту фамилию я уже слышал. Давным-давно, в дни боевой юности, в Котбусе, немецком городе на Шпрее, где наша часть несла гарнизонную службу в первые дни после победы.

Была весна. Было зелено и бело — от садов в молочной пене, от домов в саванах простыней, красностенных и острокрыших, со всем своим скарбом, с чадами и домочадцами, сдавшимися на милость победителей.

Помню растерянных первых жителей, угодливо распахнувших перед нами двери своих жилищ: что это, проходят мимо? И ни одного злобного взгляда? Где им было понять нас, русских солдат, беспощадных в бою и снисходительных после победы… Не с той стороны они ждали беды. Не казнить, а, напротив, оборонять пришлось нам немецких фрау и фрейлейн, когда бывшие полонянки, наши русские, украинские, белорусские девчата, угнанные в неметчину и наконец вырвавшиеся на свободу, принялись сводить счеты со своими бывшими хозяевами.

Одну из них, тощую, длинную и растрепанную, как помело, пригнала в комендатуру худенькая, бледнолицая, с горящими как угли глазами девочка лет двенадцати, вооруженная охотничьим дробовиком.

— Убейте ее! — категорически потребовала она.

Я, исполнявший обязанности одного из помощников коменданта, естественно, поинтересовался, за что?

Оказалось, фрау Жердь, как я мысленно окрестил ее про себя, или фрау Вильгельм, по-настоящему, частенько морила полонянок голодом. Случалось, секла. А еще заставляла петь грустные песни, непременно грустные, и, слушая их, ржала как лошадь.

Да, конечно, она заслуживала наказания, но убивать… Девочка явно умалчивала о чем-то. Гнев, которым пылала она, требуя немедленной казни фрау Жердь-Вильгельм, был вызван какими-то другими, очень важными обстоятельствами. Но какими? Я пытался вызвать девочку на разговор. Безуспешно. Она повторила лишь то, что сказала раньше: держала на воде и черством хлебе, била, заставляла петь грустные песни…

Я спросил, как ее зовут.

— Люба, — сказала девочка и, замявшись, добавила: — Беспрозвищная.

«Бесфамильная», — перевел я с украинского на русский и, составив протокол, сказал:

— Подпишись.

Девочка подписала и ушла, оставив фрау Жердь на мое попечение.

А потом был суд. Фрау Вильгельм судили не мы, сами немцы, народ, но, странно, среди свидетельниц по ее делу не оказалось главной — Любы Бесфамильной.

Помню удивленное шушуканье в зале суда, непритворное изумление подсудимой — фрау Вильгельм, — когда судья вызвал:

— Бесфамильная!

Ни звука в ответ.

— Бесфамильная!!!

И чей-то голос в ответ:

— Нэ мае…

Судья посмотрел в мою сторону, пожал плечами и вызвал другую свидетельницу.

После суда, строго наказавшего фрау Жердь-Вильгельм, я занялся розысками Любы Бесфамильной. И вот что мне удалось узнать.

Люба Бесфамильная вовсе не была Бесфамильной. Звали ее не то Величко, не то Скачко. Товарки по несчастью, работавшие с Любой в поместье фрау Вильгельм, помнили только, что «кончается на «ко». Почему назвалась Бесфамильной? Почему не пришла в суд? Куда делась? Ни на один из этих вопросов я не получил ответа.

Мы — я и бывшие пленницы — сидели в саду, возле фонтана в бывшем владении фрау Вильгельм и безучастно следили за золотыми рыбками, жадно разевавшими голодные рты: в доме не было ни крошки хлеба. Я сам был похож на одну из этих рыбок, потому что не находил того, что искал.

Вдруг одна из моих собеседниц — белобрысая, в черном платочке — сказала:

— Потому что она была предательницей.

Это было как гром среди ясного неба. На белобрысую сейчас же зашикали, но я не дал оборваться ниточке и вскоре знал все.

Нет, конечно, нет, в прямом значении этого слова Любу Бесфамильную нельзя было назвать предательницей. Разве знала она, расхваставшись, что за этим хвастовством может последовать?..

Фрау Жердь гордилась своим садом. Таких яблонь, чванилась она, во всей Германии нет. И Люба Бесфамильная не выдержала. Бросила в лицо чванливой фрау:

— А таких, как в нашем, колхозном, во всем мире нет.

Фрау Жердь вытянула губы в ниточку:

— Каких таких?

— Ермолинских. С яблоками без зернышек.