Большая родня

— Старая, что ты себе думаешь? Давай скорее обедать. Скоро всех голодом заморишь. Вечно ты, как начнешь возиться… Сливянка там у тебя какая-нибудь найдется? Из зимостойких слив?

— Все найдется. Только ты уж не иди к гостям, пока я их не посажу за стол.

— Это почему?

— Долго ли тебе команду изменить? Снова заорешь на весь дом: гости у нас обедать не будут!

— Так уж и заору, — промолвил примирительно. — Ты еще не знаешь, какие люди у меня. Один Варивон Иванович чего стоит. Знаешь, что он мне привез?

— Наверное, какое-то зерно? Снова подлаживаешься, чтобы последние миски выцыганить? Скоро придется нам с горшков есть, — покачала головой и улыбнулась.

За обедом Данило Петрович почти ничего не ел. Легко опрокинет рюмку густой сливянки, щипнет кусок хлеба, и снова глаза разбегаются по страницам книги.

— Вот только подумать! — с удивлением, с восторгом и вздохом вырываются слова о гибридной пшенице. — Многолетняя! Многолетняя, товарищи!

— Как человек, — поддакивает Варивон.

— Ну, это уж ты слишком, Варивон Иванович, — осторожно поправляет Навроцкий и, снова косится глазом на книгу, выкрикивает: — Сколько простору перед нами, аж рукам и сердцу радостно! Что с природой делается.

— Советская наука делает, — деликатно поправляет Варивон.

— Советская! Сталинская! Вишь, что товарищ Сталин сказал: «Смелее экспериментируйте, мы вас поддержим…» Это, думаешь, одному ученому сказано? Это мне, тебе и… — взглянул на Дмитрия, — нам все сказано. Что бы мы ни делали, надо делать смело, с радостной душой. Эх, скорее бы весны дождаться… Сделаешь что-то стоящее — и идешь своей землей такой счастливый… как в первые дни любви. Даже солнца не замечаешь.

— Взбесился старый, — презрительно поджала блеклые уста жена.

Данило Петрович взглянул на нее и снова обратился к Варивону:

— Ох, и порадовал ты меня… Отдаленная гибридизация. У меня здесь есть свои соображения. От практики домыслы идут… — набежала свежая мысль… — А скажи: откуда ты узнал, что мне именно такой книги не хватает?

— На ярмарке с вашими колхозниками беседовал… Даже знаю, что вас чернокнижником называли.

— Это было давнее дело, — отозвался с неохотой и вдруг оживился: — Давайте вместе напишем Трофиму Денисовичу задушевное письмо и попросим, чтобы он прислал нам немножко своего чудодейственного зерна…

Дмитрий, прищурившись, лукаво посмотрел на Данила Петровича. Тот понял его взгляд и осекся.

— Много к нему таких писем поступает, — поколебался Варивон.

— Много?.. А мы от лица двух колхозов пошлем. От вашего и нашего. Со всеми подписями и печатями. Непременно уважит нас Трофим Денисович. Варивон Иванович, ты к письму легкую руку имеешь?

— Конечно! — ответил энергично и с надеждой глянул на Дмитрия. Тот одобрительно кивнул головой и вытер со лба капли болезненного пота.

— Да ты хоть людям поесть дай. Одно нетерпение, а не человек, — вмешалась жена…

Уже длинные тени повыскакивали из всех закоулков, когда Варивон, Дмитрий и Сергей распрощались с Данилом Петровичем.

— Варивон Иванович, ты же подписи послезавтра притащи, чтобы дело скорее прорастало.

Только тронулась машина, Варивон сразу же с негодованием набросился на Дмитрия:

— Какие тебя черти из больницы погнали? А теперь уже горишь весь!

— Что-то немного гудит, — согласился. — Может от сливянки?

— От большого ума. Тоже мне оратор нашелся! Чуть все дело не испортил. И чего я связался с тобой, медведь несчастный. Сам удивляюсь! Ты, видно, сам себе не нравишься!

— Это, Варивон, очень плохо, если кто-то сам себе нравится.

— О, уже мыслитель нашел зацепку. Ну и черт с тобой — бери! — осторожно вынул завернутые в платок зерна. — Счастье выращивай. Все колхозы порадуй им.

— Варивон!.. Дружок! Спасибо, Варивон, — обеими руками ухватился Дмитрий за платок и засмеялся: — это зерно не даст мне заболеть!

— Если бы так, — пробормотал Варивон. — Привез бы его кое-кому без твоих разъездов.

— Варивон, и ты думал обо мне?

— А о ком же! Не видел, какие бесовские огоньки запылали у тебя, когда в больнице сказал о ржи. Тогда и подумал я: достану зерно для друга — развеселю его… А он старыми словами Навроцкого на испуг берет. Словом, ты… вульгарный механист!

И все трое весело рассмеялись.

ІV

Во вздыбленном подвижном небе прорывались голубые реки, и журавлиная песня, пролетая над селом, касалась сердец.

Предвечерний час усмирил ветра. На плотине прозрачно-желтые, по-весеннему дымчатые деревья живыми верхами врезались в голубизну, в красный отсвет заката, и свежие краски между ними струились, менялись, как на стремнине.

Протоптанной, еще податливой дорожкой возвращалась Евдокия с невесткой с широкого обветренного поля. Весенний загар опалит и налил жаром лицо Югины. Поэтому стали незаметными розовые веснушки у переносицы, а радушный блеск ее глаз казался темным, как у уставших людей. Однако ни усталости, ни той доброй томности, которая весной отягощает ноги, сильнее прижимая их к земле, молодая женщина не чувствовала. Шагалось легко, будто ни годы, ни дети, ни ежедневные заботы не затронули ее невысокой фигуры, просветленного лба.