Большая родня

— Да остановите его! Вот ведь врет бессовестный! И гостей дорогих не стыдится, — отозвался сзади голос жены Поликарпа.

И снова весь сельстрой покатился со смеху. Посмотрел Поликарп на свою Александру, пренебрежительно махнул рукой, мол: сказано, баба. Чего с ее глупого языка ни сорвется. И снова продолжал: «Врезались наши в бандитов, и на дороге закрутился страшный клубок, сверкая саблюками. Как-то несколько бандитов аж до меня оттиснули одного красноармейца. А он рубится, что глянуть и страшно, и радостно. То со всего плеча рубанет, то наотмашь, то саблю в другую руку перекинет. Ну, не сабля в руке, а молния. А здесь один гад все его норовит сзади ударить, пока тот передние сабли отбивает. Тоже, видно, рубака — не курам головы сносил. Рассердился, видно, наш на него — повернул коня, чуть подался влево, да как рубанет. Так и расколол бандита…»

— Услышал эти слова товарищ Недремный, встал из-за стола, по сцене прошелся, и дядьки поутихли — слушают. А Поликарп продолжает: «Ну, а в тот миг один гад и резанул красноармейца. А сабля только искры высекла и отскочила от плеча».

— Вот начал человек правду говорить и снова на вранье перешел, — недовольно промолвил Степан Кушнир.

— Это я вру? Стыдно тебе, Степан, черте что молоть.

— Да как же это сабля от плеча может отскочить?

— Не знаю, не знаю. А чего не знаю — говорить не буду. Я такой. Спросите об этом нашего шефа, товарища Недремного. Это он тогда рубился с гадами. Вот где теперь пришлось с дорогим защитником встретиться, — и Поликарп подошел к рабочему.

— Было такое, товарищи, — улыбнулся Недремный. — Это я стальные пластинки под гимнастерку подложил. Еще с империалистической принес. Помогали иногда.

Григорий продолжает свой рассказ:

— После этого будто кто подменил дядьев: сами на сцену прутся, чтобы о жизни поговорить — и о политике, и о войне, и про КНС. А шефы только улыбаются. В конце подарили нам библиотеку. Учительница как увидела книжки, аж распласталась над ними и чуть не всхлипнула: «Это же богатство!.. Классики».

— Ну да, на все ваши классики хватит, Людмила Сергеевна, — подтвердил Поликарп. — И Григорий рассмеялся.

— Я вам книжку принес с этой библиотеки. Хорошая, за душу уцепилась и не отпустила, пока от корки до корки не прочитал. — И только теперь снимает шапку. Волнистый черный чуб падает на высокий прямой лоб. Из-под смоляных бровей улыбаются веселые глаза, не присмотрись к ним — карими покажутся, присмотрись — так голубые, только затененные на чернявом виду. По-девичьи мягко закругляется лицо, почти не выделяется подбородок с вырезанной ямкой. И уголки уст заканчиваются также двумя улыбающимися ямками. Взглянешь на такую юность неомраченную и сам в душе улыбнешься.

— О чем же там пишется?

— О революционере Сергее Лазо. Его живцом японцы в топке сожгли. Вот гады треклятые! Словом, контрреволюция! Как они мучили товарища Лазо! А он и не вскрикнул. Такому мужчине жить бы да жить. — Волнение Григория передается Дмитрию, и он тихо говорит:

— Вот он и живет, Григорий, между нами. Как живой.

— Правду говорите! — обрадовался Шевчик. — Такая смерть — это большая жизнь. — И надолго задумчивость обвивает их лица.

Глаза у Григория затемняются, под темными влажными губами теснятся густые высокие зубы, дрожат ноздри небольшого, чуть приплюснутого на кончике носа…

— Вам ничего не надо? — в конце концов нарушает молчание.

— Пока ничего.

— Завтра уже весь лес вывезу. Надо было бы плетень возле овина перебрать. Как вы скажете?

— Ничего, сам переберу. Тебе скотина нужна?

— Да нужна, одну-две клетки вывезти, чтоб баба на печи не замерзла. Она любит тепло, кудель, корову и рюмку, — смеется Григорий.

— А кто ее не любит? Сам бог пил.

— Нет, он не пил.

— А откуда ты знаешь?

— Так как его на свете не было. Это в сельстрое правильно лектор доказал. На картинах показывал. — Выходит тихо в другую хату.

Дмитрий раскрывает книжку, и в его чувства и мысли вплетаются из другой хаты стук тесла и крепкий молодецкий голос:

Понад Бугом з ворогами
Третій день гуркоче бій.
Там мій милий чорнобривий
На тачанці бойовій.

И невыразимо захотелось жить — не калекой, а крепким воином, выйти на дорогу, когда весенняя синь пеленает далекие родные просторы, а в небе торжественно курлычут журавли, летя в забугские плавни.

«Врете, меня на колени не поставишь!»

Опираясь руками о перила кровати, начал, кусая губу, спускаться на пол.

Наконец встал на ноги, с которых понемногу начала уходить отечность. Мать сплела ему из соломы большие тапки, вот и шаркал ими по хате — осторожно, по-стариковски.

— Значит, выходили, мама. А как вы меня нашли тогда?