Большая родня

— Черти не ухватили его — имеет чем потрясти в мошне! — говорили люди, когда однажды утром потянулись из села на хутор подводы с пожитками. На передней сидел нетерпеливый Карп, пуская коней в рысь, на второй — еще щуплее, чем когда-то, Сафрон, на третьей расселась, как луковица на грядке, упитанная Сафрониха. Только Марта не провожала их. Говорили в селе, что до сих пор держит сердце на старого и молодого Варчуков за слезы, пролитые на своей свадьбе.

И снова в ежедневной работе потянулись в далекие края, не возвращаясь назад, пропахшие потом и ржаным хлебом дни. Жнецы составляли лето в полукопны, молотильщики клали осень под цепи, прядильщицы выпрядали зиму и сеяльщики выстилали весну зелеными шелками. Несколько раз аисты улетали и возвращались на старое гнездо Варивоновой хаты; Григорий из подростка стал парнем, а Дмитрий до сих пор не находил себе пары. И не искал даже. Редко выходил на гулянки, был невеселый, неохочий до разговоров, однако одевался хорошо, не жалея денег.

— Дмитрий себе цены никак не сложит, — говорили о нем девчата. — Царевну или княжну подыскивает…

«Беззащитна и несчастлива моя пора. Примяли, видно, парня в потасовке тогда, искалечили», — выпрямилась, опершись на тяпку.

Колесом катилось солнце в дубраву; на улице зашаталась высокая телега со снопами, возле нее важно шел Дмитрий. И мать, купаясь в волнах укропа, осторожно пошла узенькой тропинкой во двор.

XV

Улица широкая. Над плетнем поднялись вишни, сливы-кувшинчики, под плетнем жмется дурман, с лапчатого, в белых прожилках листья горбятся колючие зеленые головки с рассеченными накрест губами. И дух от него тяжелый, кладбищенский.

В праздничном наряде Евдокия медленно идет домой. Как пожилая женщина, она запнулась вторым платком от подбородка через всю голову; из перекрестья платков видно только губы, нос и глаза. Неподалеку, возле сельстроя, заиграла музыка; по улицам спешила молодежь на танцы — поодиночке и небольшими группами.

С росстани тяжеловатой походкой идет рослый Иван Бондарь. Его туго обтянутое, прижаренное солнцем лицо мрачно сосредоточенное, упрямое. Брови сжались на переносице, щепки табачных усов прикрывают линию округленного рта.

— Евдокия Петровна! Доброго здоровья! — Будто просыпается от задумчивости, и потемневшие глаза проясняются.

— Добрый день, Иван Тимофеевич. Вижу, вроде сердишься на кого?

— Неужели видно? — удивился, нахмурился и улыбнулся. — Понимаешь, аж чуб рассолом взялся: все село обходил, всех кулаческих собак разозлил, а скота нигде не достал. А там какая-то полукопна озими на поле, но ведь и ту стадо растащит, раздергает.

— Теперь спроста не достучишься этого скота, — сказала с сочувствием, удобнее опираясь рукой на забор. — И такую цену гнут, как за родного отца. Последнюю шкуру за перевозку сдирают. — А в воображении уже видела, как Дмитрий ведет с ярмарки коня, такого же, как и Карий был.

— У меня другое дело. Записался в соз — общество совместной обработки земли. Чтобы гуртом из нужды выбиваться. Ну, кулачье и завыло. Как крысы оскалились — и никто ни за какие деньги, ни за какие отработки не дает скота. Варчук и Денисенко так и сказали в глаза: «Выпишешься из соза — даром привезем, все свезем, на своей молотилке смолотим; не выпишешься — на плечах будешь носить снопы с поля. Скота нигде для тебя не будет». Кинулся к середнякам — и тем кулачье пригрозило. Круговым заговором и запугиванием хотят на колени поставить. А здесь, как меня дома нет, дверь не закрывается за посланцами. Уговаривают, на испуг берут Марийку. А та — сказано баба — наслушается и такие концерты дает, что любо слушать. Только и слышишь: «Выписывайся, выписывайся без меньшей беды». — И на минутку, когда копировал язык жены, лицо Ивана стало похожим на Мариино.

Едва сдержалась Евдокия, чтобы не засмеяться.

— Она у тебя упрямая.

— Ох, и упрямая, и язычок имеет ничего себе. Хоть брейся им.

— Боишься?