Большая родня

Из долины табуном куропаток выпорхнуло несколько женских фигур.

— Девчата спешат к нам! — встал на цыпочки Варивон.

— Да нет. Наши бабы! — удивленно промолвил Степан Кушнир. — Только твоей, Иван Тимофеевич, нет.

— Это хорошо: меньше крику будет, — обеспокоено смотрит вниз Иван Тимофеевич. — Видно, подстроили всякие элементы. Гляди, еще такая баталия начнется!

— Мне кажется, женщины миролюбиво настроены. Не идут, а плывут, — весело покосился Мирошниченко на Бондаря.

— Знаем этих плавающих лебедей, — с возражением закачал головой и понизил голос. — Как осрамят нас перед товарищем Савченко… Ну нигде от них не укроешься. Свирид Яковлевич, остановим их? Может, немного пламя собьем.

— Не надо, — пристально следил за женщинами Свирид Яковлевич. — Пламя у них, кажется, ясное.

— А не жарко ли нам станет от него?

Женщины подошли к меже, неловко остановились, поздоровались и просветили мужчин взглядами, переполненными ожиданий. Этот миг надолго запомнил Иван Тимофеевич, в душе благодаря и с увлечением следя за небольшой группой. «Это подспорье наше».

Сразу же головы, покрытые цветными платками, зачарованно, как подсолнухи, начали поворачиваться к солнцу, впитывая глазами чаемую землю.

— Как девчата, играют глазами, — наклонился Варивон к Бондарю.

— Сейчас они заиграют, — пообещал Иван Тимофеевич, но сам чуть не смеялся.

Стройная черноглазая Ольга Викторовна, жена Кушнира, первая напала на мужа:

— Нечего сказать, тоже мне активисты — идут землю выбирать, а женам хоть бы слово… — властно и насмешливо смотрит на Степана.

— Каюсь, каюсь, жена, — развел руками Кушнир.

— Вижу, как ты каешься. Бессовестный!

— Конечно, бессовестный.

— Где это видано, где это слыхано, чтобы от жен…

— Хитрецы!

— Я дома своему нахитрю!

— Начались дебаты, — улыбаясь, махнул рукой Иван Тимофеевич, и сожаление шевельнулось, что дома его ждет не добрая усмешка, а грызня.

— Да мы собирались вам сказать…

— Собирались. Как свекор пеленки стирать.

— Так их, так их, — улыбаясь, бросает Павел Михайлович. — Пусть не забывают своих жен.

И как-то сразу смех переплелся с шутками и воображаемо недовольным ворчанием жен. Великие слова о земле переплелись с другими, значащими, надежными, и скоро мужья и их жены, как в молодости, рядом начали спускаться крутой тропой к Бугу. Тяжелые, наработанные руки надежно придерживали женщин, и те молодели, брались тихим предвечерним румянцем.

Солнце коснулось подвижного плеса и величественно отразилось на каждой волне. Теперь уже десятки солнц катились через всю реку до самого берега, где возле нового дубка стояли крестьяне с женами.

На большой лодке поместились все созовцы, ловя каждое слово Павла Михайловича.

Он сидел на носу, лицом к людям, задумчивый и седой, как голубь… Кажется, совсем недавно в ссылке, в далекой Сибири, вот так отдыхал на деревянных судах, весь в смоле и в гнилом пухе от порубленных, растрепанных бечевок, которыми конопатил только что вырубленные, освобожденные из льда корабли… Даже прибрежные деревья, показалось, загудели напряженными парусами.

Большая жизнь, как два рукава одной реки, соединяла прошлое с сегодняшним и пробивалась вперед. И немолодой, посеченный морщинами мужчина волновался, как в молодости волнуются… Это не какая-то очередная речь шалопутного оратора, внешне блестящая или легковесная, с роем половы над плюгавым ручейком мыслей. Это слово, которое должно прорости в человеческом сердце, стать на вооружении в непримиримой борьбе, заиграть красотой в яркой творческой работе. Вес слова Савченко знал: он имел счастье слушать Ленина в семнадцатом году; он видел Ленина таким, каким его отчеканила в веках сама история.

Как очарованные, слушали Савченко крестьяне. Недоверчивый скептицизм, цепкая, устоявшаяся осторожность, выработанная нелегкой жизнью, растапливались, и даже мягче становились крутые белки глаз.

…Скудные, обделенные, задичавшие нивы, до полусмерти задавленные жирными гусеницами межей, разметывались, разбрасывали межи, поднимались вверх и, кружа, вливались потоками в широкие, могучие поля. Как обтрепанные тучи, исчезали черные, прогнившие пятна бедняцких лачуг, а за ними грязными старцами отходили в безвестность нужда, нищета и голод. Стремительные крылья нового села поднимались в легкое небо, выделялись рельефно и так близко, как только бывает в прозрачную осеннюю пору. Само счастье ранними утрами выходило с людьми на поля, пело колосом, оплетало даль дымками тракторов.

И сейчас все приволье, как свадебные гости, подошло к крестьянам: с круч спустились золотые зернистые нивы, к самому изголовью накренилось звездное небо, к лодке приблизились добрые певучие леса, и густая река у самого берега стреляла рыбой, кружила крикливыми островами птиц.

Женщины как-то незаметно теснее подходили к мужчинам, не сводя просветленного взгляда с Савченко, веря и не веря, что такое могут сделать их, до мяса потрескавшиеся руки.

— Павел Михайлович, и это не сказка? — вздохом вырвалось из груди Ольги Викторовны.

— Это наш грядущий день. Он лучше сказки.

— Дождемся ли его?