Большая собака

«Ну, вот. Опять этот сердобольный, мягкосердечный, грозный только с виду человек притащит в дом какого-нибудь противного человека. А то и вовсе – художника или музыканта, и тот будет ходить тут у меня перед носом туда-сюда, туда-сюда, пить мой кофе, смотреть мои фильмы, бренчать на моей гитаре, читать мои книги, спать на моём диване в каминной комнате и есть из моих тарелок мою еду! – сердится автор, совсем как те медведи, только противнее, потому что заранее. – А ещё хуже – читать свои стихи, петь свои песни или показывать свои картины. И ныть-ныть-ныть и плакаться: де полный бездарностями мир его не признал, никто не хочет его печатать, записывать, выставлять. И, конечно же, искоса многозначительно поглядывать на меня. Особенно говоря на тему популизма, фельетонизма и прочих измов, намекая, что они – гении, а некоторые охотно пляшут под любую дудку, потому их и печатают, хотя они куда бездарнее их, непечатных гениев, мать их за ногу!!!» – ворчливо думает распаляемая болтливым Внутри Автор. В принципе, незлая, и уж тем более нежадная, просто с трудом переносящая человеческую инвазию в свою почти отшельническую жизнь с мужем, лесом, полем и водохранилищем. От мегаполиса быстро отвыкаешь. Гораздо быстрее, чем кажется оглохшим от звуков, ослепшим от искусственной яркости вывесок, витрин, отупевшим от бутафорской нелепости рекламных носителей, бензиновых разводов в индустриальных лужах и потерявшим нюх от вдыхания угарных газов и совокупного человеческого пота, помноженного на запахи неестественной химической свежести.

Спустя полчаса Автор идёт открывать ворота, потому что слышит шум подъезжающей машины. В городах люди не слышат даже напротив сидящего близкого человека. Живя рядом с лесом, на берегу водоёма, начинаешь слышать, как собака. Слышать импульс. Улавливать волну из эфира. Поэтому Автор лишь для читательского удобства говорит о «шуме подъезжающей машины». Потому что на самом деле ничего не слышно. Просто посреди берёзового шума и разговоров ветров вдруг точно знаешь, что надо встать и идти открывать ворота.

Большая чёрная машина заезжает, и кажется, никого, кроме мужа, в ней нет. Кажется, если смотреть глазами. Если же видеть, как видит любой из нас, то понимаешь – в машине кто-то есть. И сейчас должно произойти что-то слегка грустное, сладкое, приятное, замечательное, не требующее внятной трактовки, возникающей из эфира аксиомы материализации.

Муж пружинисто выпрыгивает из большой чёрной машины, чмокает Автора в щёку и открывает дверь с противоположной стороны.

На сиденье лежит маленький, испуганный, обиженный, трясущийся щенок большой собаки. Его морда грустна и укоризненна. Он боится. Боится не чего-то конкретного, а всего мира вообще. Щенок бесшумно всхлипывает и не смотрит на людей. Людей он тоже боится. «Люди – часть опасного мира. Самая значительная часть. Не запах маминого молока и не её шершавый язык, так кормившие, поившие и защищавшие время первого бесконечного бытия. Люди! Гадкие люди, злые, жадные и беспричинно жестокие люди, должные быть другом собаки, оказались самыми злейшими её врагами, как только время начало быть конечно и ты стал выходить к ним в мир! Да будь они прокляты, эти люди! Но я так мал, что мир не слышит моих проклятий. Мир благоволит к грязному, вонючему, тяжёлому людскому ботинку, к беспричинной нецелесообразной человеческой жестокости, а вовсе не ко мне, маленькому щенку большой собаки!» – всё это библейское первородное греховное отрицание начального бытия Автор читает в горько-шоколадных глазах щенка, переводя на свой, человеческий язык так же легко, как вы сейчас читаете этот текст.

– Она будет у нас жить! – говорит Автору муж.

И Автор, наконец, слышит гармонию небесных сфер. Ну, конечно же! Только такой отъявленный глупец, как Автор, могла тридцать с лишним лет не догадываться, что её собственная, единственно предназначенная ей Большая Собака вовсе не кобель!

– Заезжаю сегодня на лесопилку по делам, а Чара, как выясняется, недавно родила.