Большая судьба

Купец засопел, снова полез в дорожный мешок, добыл баклажку и отпил из нее. Глаза у него озорно блеснули. Он укоризненно покачал головой и сказал:

— Эх, барин, барин, все-то мы грешны! Все-то мы поклоняемся золотому тельцу. И разум, и труд — всё я за сей презренный металл возьму! И потом, разве я не тружусь? — куражась, продолжал купец. — Я, может, ночь не сплю, а утром первым подымаюсь.

— Без вашего труда прожить можно, а вот без этих рук, — Аносов кивнул на пешеходов, — и хлеба не взрастишь!

— Эх-ма! — недовольно отмахнулся подрядчик. — Видать, господин, вы весьма молоды, что не знаете настоящей цены рабочим рукам! Да я их в эту жменю, — он сжал огромную пятерню и, потрясая ею, выпалил: — я их сюда загребу, сколь хочу, за квас да за ржаную ковригу! Алтын им цена, да и то в базарный день!

Купец развалился, распушил бороду и снисходительно посматривал на Аносова. Павла Петровича раздражала эта самоуверенность в гостинодворце; он замолчал и отвернулся от него. С горечью подумал: «Какой мрак распростерся над страной. Рабство и голод — неизбежные спутники народа! В деревне у исконного русского пахаря нет хлеба. Толпы тружеников торопятся в город к подобным живоглотам и попадают в горькую кабалу… Где же правда?» — Он вспомнил одно рукописное стихотворение неизвестного поэта. Сейчас эти строки приобрели глубокий смысл. Сколько в них страшной иронии!

Жил неровно мой сосед
(Знать, за то его пороли):
Много соли — хлеба нет,
Много хлеба — нету соли.

Я живу ровней куда,

Не гневлю задарма неба:
У меня, брат, завсегда
Нет ни соли, нет ни хлеба…

Купец, покачиваясь, дремал. За окном дилижанса по-прежнему тянулась скучная однообразная дорога: исхоженная, изрытая колесами, избитая копытами замордованных коней, размытая осенними дождями и сейчас скованная морозом. Мимо проползали убогие деревушки с избенками, крытыми дерном или старой соломой.

«Что изменилось с тех пор, как по этому же тракту проезжал затравленный Радищев? — спрашивал себя Аносов. — Ничего! Когда же честный человеческий труд получит настоящую оценку? Боже мой, как тяжко всё это видеть…»

Карету в эту пору энергично тряхнуло, и она стала валиться на бок.

— Безобразие! — вскричал чиновник. — На каторгу такого ямщика!

Купец испуганно открыл глаза.

— Батюшки, никак гибнем? — заорал он и полез из кузова.

Пассажиры всполошились, засуетились. Однако ничего страшного не случилось. Дилижанс остановился, покривившись на сторону. Ямщик распахнул дверь и объявил:

— Прошу господ выйти. Сломалось колесо. Напасти большой нет, благо рядом кузница и постоялый двор. Пожалуйте!

Ругаясь, ворча, кряхтя и разминая бока, все вылезли из экипажа. За ними последовал и Аносов. Рядом — грязная деревенская улица, на окраине закопченная кузница, из которой раздавался веселый перезвон наковален.

Пассажиры вереницей потянулись на почтовую станцию обогреться и переждать, когда сменят лошадей и исправят сломанное колесо. В помещении станции и подле нее было шумно и тесно. Тут толпились и спорили о ценах купцы, скупщики, приказчики, подрядчики. Они держались независимо и на чем свет стоит громогласно ругали станционного смотрителя. Вот неподалеку, в углу у самовара, разместилась легко, не по-зимнему одетая группа странствующих актеров. Особняком, недоступно держались военные и фельдъегери. Высокий усатый офицер, бряцая палашом, закричал станционному смотрителю:

— Эй, ты, коней! Живо!

Маленький тощий старичок — коллежский регистратор — в изрядно поношенном мундирчике жалобно заморгал ресницами:

— Потерпите, сударь, малость. Лошадей повели на перековку. Видите, какой путь трудный!

— Сказано, лошадей! — стоял на своем фельдъегерь. — Я тебя самого подкую, шельмец!

Старик, втянув голову в плечи, покорно стоял перед буяном. Он казался жалким и беспомощным.

«Вот он — «коллежский регистратор, почтовой станции диктатор!» — с горькой иронией подумал Аносов, вспоминая слова поэта Вяземского.

Станционный смотритель выглядел самым несчастным человеком на свете. Аносов весь вспыхнул, когда фельдъегерь размашистым шагом подошел к старику и ударил его по лицу.

— Коней! — еще громче заорал курьер.

— Как вы смеете! — становясь между офицером и коллежским регистратором, повысил голос Павел Петрович.

— Прочь с дороги! — попытался было прикрикнуть на Аносова фельдъегерь, но вдруг осекся и замолчал под решительным взглядом юноши.

— Батюшка! — взмолился старик. — Сейчас придут кони… Вон уже с перековки ведут! — показал он в оконце.